Гротески - [79]

– А жить надо так, как живут в Копенгагене! – решила однажды Элли.

Сложно упрекнуть ее в бросании слов на ветер – так она и жила, ну, или по меньшей мере ум ее жил очень даже по-копенгагенски. Она спала среди молочно-белых и серовато-голубых фарфоровых тонов; она, чуть день, толковала о «новом искусстве» и вдохновила одного молодого поэта написать удивительный этюд по поводу пылающего в печке огня.

– Вы такая особенная! – охали и ахали перед Элли ее поклонники, а она позволяла за это поцеловать ноготь на своем пальце, слегка подкрашенный голубым лаком.

– Дело вовсе не во мне! – восклицала она. – Ах, ну почему другие не такие, как я?

Господин Хабермант, художник из Мюнхена, умевший придавать своим портретам нечто копенгагенское, разговорился как-то раз с Элли Барвальд; разговор зашел о красоте смерти. Она не поняла наверняка, говорит он серьезно или шутит, но ей пришло в голову необыкновенно удачное выражение, которое она не замедлила сообщить сему почтенному мастеру кисти:

– Красота есть источник жизни! И жизнь зачинается в красоте!

При этом она так спокойно взглянула в глаза Хаберманту, что тот поспешил глубоко поклониться, чтобы скрыть невольную усмешку. Он поцеловал голубоватый ноготь ее руки и с загадочной улыбкой был таков.

С той поры Элли стала мечтать о муже. Весь ее аристократизм, все ее эстетические запросы, вся ее утонченность обратились на этот пункт. Она знала, каков будет ее муж, прежде чем его увидела: он будет членом «Юнион-клуба», а кроме того, автомобильным энтузиастом и участником императорской регаты. Его имя будет звучать до ужаса знатно, а руки его, в силу легкой примеси восточной крови, будут большие и сильные. И пусть он будет атташе при каком-нибудь посольстве – такие ведают вкус к жизни; а еще – писатель или художник, но ни в коем случае не музыкант, ибо истинный аристократ никак не может записаться в музыканты!

Элли Барвальд должна была встретить такого человека – и такой попадался ей время от времени. Ну, то есть несколько раз она почти находила того, кого нужно, но вскорости открывалось, что это вовсе не тот, кто нужен. Господин Хабермант, художник из Мюнхена, заметил ей, когда она поделилась с ним своими невзгодами:

– Умереть в красоте, поверьте мне, куда легче, чем в ней же зачать.

На это Элли ответила:

– Придержите свой змеиный язык! – Жестокость мюнхенца по отношению к ней и к ее жутким проблемам даже заставила ее на некоторое время забыть об аристократизме.

Но пришел день, и страстное желание всей жизни Элли сбылось – ее руки попросил один выдающийся претендент. Он был членом «Юнион-клуба» и в автомобилях смыслил буквально все, что мог смыслить человек; в императорском яхт-клубе все считали его своим в доску, а уж имя у этого мужчины было аристократичнее некуда. Судя по всему, имелась и восточная кровь, коль скоро руки претендента являли образчик силы и внушительности; вкус к жизни он, несомненно, чувствовал донельзя тонко, на что недвусмысленно намекал пост посольского атташе в его послужном списке. А еще этот замечательный муж рисовал картины – и талантливо рисовал, по всеобщему мнению!..

– Поверьте, я самый заурядный чертяка, – отрекомендовал претендент себя в самом первом разговоре с Элли, и бедная зардевшаяся аристократка почувствовала, как трепещет душа от близости такого поистине знатного образца великодушия.

Их свадьба была проста и сдержанна настолько, насколько это вообще возможно даже у аристократов. Уже в половине второго, после обеда, молодые взошли в скорый поезд до Вены и укатили. Но на другой день вечером у двери фамильного дома Барвальдов раздалась оглушительная трель звонка.

Элли тяжелыми шагами поднялась по лестнице. Мать выбежала ей навстречу.

– Ради бога, дитя мое, – вопросила она, – откуда ты взялась?

Элли, не ответив, приказала приготовить себе ванну. Мать оставила ее в покое, лишь только послала ей ужин в комнату. Но на следующее утро она пришла к Элли, когда та еще пребывала среди подушек.

– Ну? – обратилась она к дочери.

– Что? – угрюмо спросила Элли.

– Ты что, бросила своего мужа?

Элли кивнула.

Мать приступила к осторожным расспросам. Мало-помалу она допыталась, что Элли приехала со своим мужем в Вену и остановилась там с ним в Гранд-отеле. Через полчаса она выбежала из занятого ими номера, отправилась на вокзал, дождалась там следующего поезда и приехала обратно в Берлин.

Мама Барвальд была изумлена до глубины души. Она обратилась к своей дочери с речью, которую многие матери держат своим дочерям перед свадьбой, но иногда и после оной. Премудрая речь такого рода обыкновенно произносится, когда в ней нет ни малейшей надобности, но когда же в ней действительно бывает надобность, то о ней забывают или не догадываются вовсе ее произнести.

Но Элли Барвальд в ответ на устные излияния родительницы лишь покачала головой и уставилась на свой ноготь в остатках голубоватого лака. Мама поняла, что ее словеса для дочери неуместны и бесполезны; но она чувствовала, что не проживет более ни одного счастливого дня в своей жизни, если не узнает истинных причин бегства своей дочери. Так она решила не выходить из комнаты Элли, покуда не узнает всего.