Гротески - [116]

Пылкая тоска По не знала ничего из всего этого. Чтобы выделиться, чтобы пробудить в себе хаос, возвышавший его из всех окружавших его десятков ценностей, ему оставалось лишь одно средство. Помимо совсем незначительных предложений, которые вряд ли могли вдохновлять, этот несчастный поэт только раз в жизни получил поцелуй музы извне: через свою прекрасную любимую жену Вирджинию Клемм. Пусть моралист зовет это опьянение святым, божественным, пусть он ругает поэта за другое вдохновение, полученное от спирта и опиума, ибо то вдохновение нечестивое и чертовское: пускай! Художественные ценности, народившиеся благодаря ему, не менее великолепны.

Но для По божественный хаос был едва ли менее мучителен, чем дьявольский! Ад должен был стать для него тем, что было раем для других, – горячо любимый, блаженный ад, чье пламя, однако, опаляло ничуть не слабее. Вирджиния – прообраз Мореллы и Лигеи, Береники и Линор, – была обречена на смерть еще до того, как протянула руку поэту. И По знал, что под ярким румянцем на ее щеках скрывается чахотка, что в ее глазах неизлечимая болезнь. Вечерами, лаская любимые локоны, он думал: «Ей осталось прожить еще столько-то дней», а по утрам говорил себе: «Еще на день меньше». Его губы целовала умирающая. Прекрасная головка покойницы лежала у него на плече по ночам. Когда он просыпался от стонов и хрипов ее умирающих легких, белые покрывала казались ему саваном, а холодная влага на ее лбу – смертным потом. Смерть, растянутая на годы, зримая медленная смерть возлюбленной – таким было единственное «счастье» самого несчастного из всех поэтов. Прекрасная обреченная супруга будила в нем чувства, но то были страх, немая сдержанная боль, отчаяние под маской улыбки. Прочитайте прекрасные истории, порожденные в его душе Вирджинией, и почувствуете отголосок того, в каких невысказанных муках родились они.

Прежде чем последняя нить жизни оборвалась и безмолвная Вирджиния нашла свой последний покой в склепе, По написал свой шедевр – «Ворон». И в этом стихотворении, не имеющем равных в мировой литературе – хочу крикнуть эти слова в лицо английским лицемерам! – «священный» пафос истекающего кровью сердца объединился с «греховным и подлым» хаосом пьянства!

Любой врач, который занимается случаями безумия, может с легкостью доказать, что в «Вороне» с абсолютной уверенностью запечатлен бред. Столь же легко ему доказать иное опьянение, которым поэт обязан здесь Вирджинии, «потерянной Линор». И с этим можно сравнить откровенное, удивительно прозрачное эссе, написанное По о создании этой поэмы – каждую строфу, каждую строчку, каждый звук он обосновывает поразительно простой логикой, почти как если бы хотел доказать теорему о биноме! Правда, главное – хаос души и его возникновение из святого и такого нечестивого опьянения, – не поминает он и словом. Он ведь написал свое эссе для читателей новоанглийских журналов – как они должны были понять поэта, который говорил о хаосе? Ремесленная составляющая искусства, основанная на мастерстве, никогда не была показана поэтом более четко и убедительно, чем в этом эссе: учебник стихосложения на примере мастера! Правда, многоуважаемые швея или юрист не смогут обучиться по нему – но для художника оно есть самое ценное наставление. Если он сможет благодаря ему понять, что исступление само по себе не родит совершенного стиха – что потребны обычная работа, презренная техника, обдумывание и подача, взвешивание и озвучивание – то это само по себе многого стоит. Не грозная мысль арабского строителя в одиночку создала великолепную Альгамбру – каменщики и погонщики ослов, садовники и красильщики, каждый внес свою лепту!

Эдгар Аллан По был первым из поэтов, который с такой откровенностью говорил о стихосложении, как о чистом ремесленничестве. В этом и, возможно, только в этом его подход был сугубо американским, и здесь он, более того, раньше всех заступил на порог современной мысли. Блестящее доказательство достоинств По как художника – он пишет только о технике и ни единым словом не поминает интуитивное прозрение, что не сходит с уст неумех. Быть может, если бы По писал для иного сорта читателей, то он заступил бы и дальше – и написал бы руководство по пьянству.

Никогда еще до него никто другой так не разлагал собственное произведение искусства, не препарировал его до последнего волокна. Божественный голос, диктовавший Библию, будоражит умы верующих и по наши дни, и господа «Творцы Божией милостью» благоразумно не проливали свет на сей фантом вдохновения. Когда на них нисходил Святой Дух, они рисовали, писали картины и музыку и выпускали в свет своих более или менее непорочных духовных детей. Все было так миловидно, так удобно, что и некоторые великие художники разделяли веру в такое мистическое покровительство. «Пьян от Бога», говорили о фракийском певце, хоть он был трезв, как Сократ. Такая мысль, в своей дионисий-ской первобытной форме почти совпадающая с нашими современными воззрениями о пьянстве и хаосе души, в позднейшем аполлонианском восприятии превратилась в «божественное миропомазание», которое, подобно многим другим представлениям, затмевающим ясность мысли, было с превеликим энтузиазмом принято христианским мировоззрением. Все яркие слова о месте на Олимпе, о поцелуе музы и божественном опьянении, о богобоязненности художника и т. п. – о которых мы, слава богу, больше ни в малейшей степени не помышляем, – берут исток именно здесь.