Грот в Ущелье Женщин - [30]

– Стройте, старшина! – скомандовал Полосухин и прошел в канцелярию.

Весь в себе, словно в непроницаемой оболочке. Так и просидел за своим столом, пока не доложил прапорщик Терюшин, что застава построена.

– Ведите, – приказал Полосухин, а когда старшина вышел, спросил меня: – Что, пошли и мы?

Шагали радом и молчали. Трудно вот так: знаешь, что у человека камень на сердце, готов разделить с ним эту тяжесть, а он – замкнутый на тяжелый замок, официально-строгий. Неуютно рядом с таким человеком. Будто ты – лишний.

Когда мы подошли к Чертову мосту, пограничники уже растянулись по нему цепочкой. Солдаты шли в ногу и в такт шагу нажимали руками на тросы, выполнявшие роль перил, отчего мост раскачивался, как маятник, и стоило кому-либо чуточку замешкаться, сбиться с ноги, как его кидало на тросы – взрывалась тогда раскатистым хохотом цепочка солдат, а неудачник, цепляясь за тросы, старался уловить шаг, чтобы втиснуться в общий ритм, и тоже смеялся.

– Вот она, молодость, – усмехнулся Полосухин. – Метко их дед Савелий окрестил: жеребцы стоялые.

И какой уже раз удивил меня Полосухин. Я, глядя на расшалившихся солдат, подумал о том, как жестока молодость. Всего несколько минут назад строго-безразличными были солдаты и не могли не понимать, что делают больно человеку, и вот уже забыли об этом. Жестокая беспечность.

А, возможно, прав Полосухин. В том и прелесть молодости, что не может она быть долго подвластна одному настроению. На заставе Гранский демонстративно, как делал он теперь всегда, чтобы подчеркнуть свою неприязнь к капитану, прошествовал в спальню, а здесь, быть может, тот же Гранский первым качнул мост.

Но если с другого бока посмотреть: никто после того дня первым с Полосухиным не здоровается. Не так уж, видимо, переменчива молодость.

Не покидали меня эти невеселые мысли все то время, пока с солдатами катил я катер. Взялись за работу они с веселым возбуждением, и покатился катер вниз, подталкиваемый слегами только успевай перетаскивать катки, да покрикивать задорно: «Давай! Давай!». Это чтобы те, кто на вороте, поживей трос разматывали. И первый раз за последние дни увидел я улыбку на лице Полосухина. Чему он улыбался? Что тронулся лед, оттаят теперь постепенно сердца солдатские?

Вот уже корма катера в воде, отступают пара за парой солдаты со слегами (вода ледяная, сунься – ошпаришься), вот подтолкнули еще на полметра и, побросав слеги, начали доставать сигареты. Теперь осталось одно – перекуривать. Пока прилив поднимает катер. Вытянут тогда салазки вверх и закрепят их у ворота до самой осени.

Полосухин подозвал ефрейтора Ногайцева и приказал:

– Готовность катера через четырнадцать часов. На другой прибылой воде чтобы можно было идти в море. Ясно?

– Так точно.

Не стал предупреждать старшего моториста, что пойдем встречать комиссию и потому нужно подготовить катер особенно тщательно. Надеялся на Ногайцева и Яркина? Или не хотел марафета? Спросил меня:

– Когда к деду Савелию собираешься? – и, не ожидая ответа, предложил: – Пойдем, побудем у него часок. Да и я соскучился, – заметив мой недоуменный взгляд, подтвердил: – Точно соскучился. Этот дед… Впрочем, зачем опережать события. Пошли.

Но не тронулся с места. Проворчал:

– Чуть восход не прозевали.

Повернувшись к востоку, стал смотреть на реку, лед над которой еще более посветлел, затеплился голубоватым светом. Представилось, что широкая бело-голубая капроновая лента брошена на хмурые скалы, и они расступились, чтобы она расстелилась во всю свою широту, а она, благодарная им, источала свою ласку, словно хотела, чтобы скалы расправили нахмуренные лбы, припушенные снежной сединой. И в самом деле, они вдруг заискрились неуемной радостью, словно откликнулись на призывную ласку закованной в лед реки.

Нигде солнце не бывает столь ярким и холодным и никогда его не встречают с таким восторгом. Даже скалы перестают хмуриться.

Солдаты тоже смотрели на озарившийся горизонт, на золотой пучок солнечных искр, на посветлевшие горы и ждали, когда появится само солнце. И вот узенький серп холодной красноты поднялся надо льдом и тут же, быстро, буквально на глазах, принялся толстеть, наливаться жаром – через несколько мгновений яркий огонь полыхал вполнеба, слепя глаза, наполняя все вокруг радостью жизни. Кто-то из солдат крикнул: «Ура!» – все возбужденно подхватили, но тут же умолкли: слово ледяной водой окатили всех слова ефрейтора Гранского. Тихие, со вздохом:

– Миша тоже бы порадовался…

Вот так все эти дни. Не дает забыться. Вроде бы не так дружен был ефрейтор с Силаевым, и надо же, переживает как.

А капитан Полосухин снова пропустил мимо ушей реплику Гранского, продолжал еще несколько минут задумчиво смотреть на искристое солнце, как будто хотел навечно запомнить тот восход, затем позвал меня:

– Пошли, Евгений Алексеевич.

Дед Савелий встретил нас на крыльце. Меня он буквально поразил: губы неестественно яркие, как горячие угли, а над этими яркими полосками нависли, подчеркивая яркость их, седые пушистые усы; все лицо его – лоб, щеки и даже подбородок были в глубоких задубленных морщинах, словно по лицу прошелся с сохой пахарь, а бороны еще не ставил. Дед был невысок ростом, нескладный какой-то, угловатый. На нем была голубая ситцевая косоворотка, байковые брюки, заправленные в белые мягкие чесанки. Разглядывал он меня бесцеремонно, приговаривая: