Громче, чем тишина - [8]

В Питере я не теряю ни минуты. Сразу – в первую попавшуюся юридическую контору на улице Рубинштейна, там от руки и под диктовку маловразумительной тетеньки составляю исковое заявление и мчусь с ним в районный суд. Потом – в районную опеку. В розыскной отдел полиции. В телефонную компанию – распечатать свои звонки в Широкую Балку за все лето. В кризисные службы по защите женщин и детей от домашнего насилия, в общественные организации, приемные депутатов. Я еще не научилась сдерживать слез и сама до конца не верю в то, что рассказываю.

«У меня украли и прячут ребенка!»

Хотя везде ответом мне одно лишь сочувствие, я двигаюсь дальше, от одного кабинета к другому, наивно полагая, что просто стучусь не в те двери. Каждый день я обхожу все инстанции, которые только попадаются на пути. Я учусь писать заявления и изучаю этот новый – сухой и официальный – язык войны, на котором надо обращаться к чиновнику, чтобы он хотя бы просто тебя услышал.

Наконец, у меня появляется первый союзник. Адвокат Саша Кабанов сотрудничал с «Радомирой» – кризисным центром для женщин, подвергшихся насилию. Сюда я обратилась, прочитав объявление в лифте. Когда я пришла на назначенную встречу, Александр уже ждал в кабинете и сразу произвел на меня приятное впечатление. Молодой, амбициозный, он видел самую суть дела и задавал точные вопросы. Мы проговорили пару часов, и только тогда я впервые смогла выдохнуть и хоть немного успокоиться.

– У вас осталась копия искового заявления, которое вы подали в суд?

– Нет, – удивилась я. Как любой нормальный человек, я никогда в жизни до этого не была в судах и вообще ничего не знала о юридических и судопроизводственных деталях. Естественно, я подала свое от руки написанное заявление без необходимых копий по количеству участников, не указала третьих лиц, не приложила свидетельство о рождении ребенка. Адвокат на Рубинштейна, видимо, была слишком увлечена маникюром и просто не посчитала нужным предупредить об этих формальностях. Поэтому вскоре районный судья направил мне определение о том, что рассмотрение моего дела приостановлено до момента устранения недостатков.

В тот же вечер Саша прислал мне измененный текст искового заявления, которое следующим утром я отнесла в суд. По дороге сделала ксерокопии всех требуемых документов и оплатила пошлину по количеству заявленных требований.

– Есть хорошая новость, – сообщил Саша. – В конце недели мне надо быть в Ставрополе, так что могу на обратном пути заехать вместе с тобой в Новороссийск.

Моей радости не было предела. Саша уверял, что знакомство с местными органами опеки должно нам быстро помочь поставить точку в этой неразберихе.

– Это сейчас самый зубастый механизм! – вдохновенно пояснил он. – В любом споре о детях именно им вверено право заключительного слова. Когда ты сообщишь, что от тебя муж со свекровью спрятали дочку, органы опеки тут же выступят с ходатайством в суде о передаче ребенка матери! – Саша тоже воспитывал дочь, и хотя отношения с женой у него не складывались, он признался, что никогда не смог бы поступить подобным образом со своим ребенком.

Каждый поход в новую организацию сулил мне надежду. В Новороссийске мы с Сашей ошиблись адресом и вместо указанной в справочнике опеки зашли в судебно-психиатрическую службу «Диалог». Изнутри помещение напоминало старую усадьбу. Если в Питере в любой службе на посетителя выкраивались считаные минуты (из-за чего сразу начинаешь чувствовать себя гоголевским маленьким человеком), то здесь все было наоборот. Редкому посетителю уделялось много внимания, чиновников интересовали подробности, и они реагировали на проблемы как простые люди, по-человечески. Появилась надежда, что и работники опеки отнесутся к моему делу так же неформально.

В «Диалоге» нам подсказали, что опека, вернее Управление по вопросам семьи и детства, находится на улице Героев-десантников, напротив Южного рынка. Туда мы и отправились. Люди с авоськами равномерными потоками растекались по сторонам. Во дворе дома гирляндами сушилось на солнце белье. Я обратила внимание на асфальтированную детскую площадку и качели, на которых отдыхали коты. Мы с адвокатом вошли в укромное помещение на первом этаже девятиэтажного дома. Объяснять сотрудникам опеки сложившуюся ситуацию мне помогал Саша – я то и дело начинала плакать, все еще не в силах до конца поверить в происходящее.

– Вы из Питера? – ахнули в приемной. – Тогда пишите заявление и идите к начальнице.

Начальница, прочитав мою фамилию, тут же удивленно вскинула бровь.

– Проценко? Муж у вас – Проценко? – я кивнула. Начальница вышла из кабинета и скоро вернулась с какой-то папкой. Мы с Сашей сидели молча: в конце концов, мы планировали уже сегодня добиться встречи с Ксюшей, и, конечно, я в глубине души надеялась, вооружившись поддержкой госслужб, увезти ее домой в Петербург.

– У нас уже заведено дело по вашему случаю, – деловито сообщила она, листая бумаги в своей папке, – ваш муж уже был у нас и тоже обращался за помощью.

Повисла нелепая пауза. Такого поворота никто не ожидал. Неужели Проценко нас опередил? За какой еще помощью он мог обращаться в органы опеки? В конце концов, в суд подала я, а не он. Ребенка скрывает он, а не я! Мысли путались в голове. В фигурах работниц органов опеки я по-прежнему старалась разглядеть ангелов спасения моего несправедливо попранного материнства.