Громче, чем тишина - [13]

«Эби, это у мамы родился ребенок. И Ксюшу кормит мама», – спокойно, подбирая слова, объяснила я собаке и увидела в собачьих глазах небольшую обиду, смешанную с пониманием. Ни до, ни после я не видела у Эби таких глаз: полных тысячи слов и немых одновременно. Но вскоре молоко у собаки ушло, рассосалось, хотя ветеринары уверяли, что собачий лактостаз – дело не менее серьезное, чем человеческий.

Сейчас, имея почти двухлетний опыт кормления грудью, я еще больше понимаю ценность этого чудесного явления. Прикладывание к груди для матери и ребенка – высшая форма связи – глубокой, биологической, архаичной любви. В эти моменты происходит импринт всасывания и получения жизни. Каждая мать, кормившая свое дитя грудным молоком, оставляет память об этом, и в любой момент, даже спустя много лет, при необходимости грудные железы могут снова начать его производить. Даже просто услышав плач чужого ребенка.

Теперь я возвращалась туда, где меня ждала Эби. Я обнимала ее.

Рома забрал у меня все, кроме собаки. Видимо, Эби, так же как и я, казалась ему бесполезным и потерявшим свою функцию существом.

Глава 12

У Саши было по несколько судов в день, он был востребованным юристом, но мое дело взял под особый контроль. Он все время упоминал про какие-то «депутатские запросы» и прочие действия, которые должны были непременно остановить адскую машину, запущенную Проценко. Я еще плохо разбиралась в формальных процедурах, поэтому лишь согласно кивала, всецело доверяя опыту и профессионализму своего первого адвоката.

– Видела символ Фемиды? Чаши весов на нем изображены неслучайно. Суд никогда не ищет истину, он лишь взвешивает доказательства, которые предоставляют стороны по делу, – сообщил Саша. – Поэтому тебе надо получить как можно больше бумажек, подтверждающих, что ты – классная!

«Что ты – классная!» – эта фраза моего первого адвоката запомнилась на всю жизнь. Он растягивал слово «кла-а-а-сс-ная» и улыбался так, что я сразу начинала чувствовать себя увереннее. Тем более что всевозможных характеристик у меня набиралось с лихвой – с трех работ, из центров раннего развития, куда я водила Ксюшу с десяти месяцев, и даже из жилищной конторы. Все – под шапкой «в суд», как полагается. Каждый день я делала что-то впервые: стояла в очередях, стучалась в кабинеты чиновников, писала заявления и запросы, получала бумажки и складывала их в папку. «Это укрепит мои позиции на суде», – убеждала я себя, чтобы как-то придать смысл всем этим бессмысленным, по большому счету, процедурам.

В первые же месяцы борьбы я стала замечать, что родственники и друзья постепенно начали отстраняться от моего внепланового горя. Возможно, они рассчитывали, что ситуация вскоре разрешится сама собой, а может, отходили в сторону из-за элементарной невозможности поверить в происходящее. Мне некогда было глубоко это анализировать.

В нашу с Ромой семейную квартиру возвращаться не было сил, поэтому я жила у своего отца, к которому переехала с Эби.

Однажды я собралась с духом и впервые после отъезда Ксюши отправилась на старую квартиру, чтобы забрать, кажется, документы и вещи. Хотя при чем тут вещи? Я шла, скорее, как лунатик на манящий свет, надеясь найти хоть какую-то ниточку, ключ, ответ. Ведь там, за большой металлической дверью, еще недавно был наш дом. Там родилась и выросла Ксюша. Страшно вернуться туда, где ты был счастлив. А вдруг окажется, что того мира и вправду уже не существует? С другой стороны, хотелось войти в нашу квартиру, закрыв за собой дверь, залезть на большой подоконник, свесить ноги, поглядеть сквозь стекло на большой парк, исхоженный нами вдоль и поперек, и сразу ощутить себя как раньше, как будто ничего не было и все это лишь страшный сон. И детские вещи, которые там были, дневники и рисуночки, бирочка из роддома… Воспоминания, которые вернули бы мне прошлое, что оно и правда было, что хоть где-то до сих пор лежат сокровища, которые еще не успели разграбить. И я шла туда, как следопыт, как кладоискатель в поисках утраченного. И вдруг – дверь не открылась моим же ключом!

Но меня опередили и здесь! На том, что казалось мне абсолютно безопасной частью моего прекрасного доброго мира, стояла железная ловушка из мира нового и враждебного. Неужели мне не позволят вернуться даже в свое прошлое?

Я быстро решила, что попаду в квартиру любой ценой. Ощущая за собой полное право на проникновение в собственный дом, я вызвала рабочих, которые вскрыли замки. Без лишнего шума и суеты дверь покорилась, и я наконец переступила порог дома.

Первое, что бросилось в глаза, – наши фотографии. Развешанные на стенах портреты были сорваны, рамы и стекло разбиты, а редкие фрагменты наших с Ромой счастливых лиц хаотично валялись на полу.

Медленно и осторожно я обошла квартиру, стараясь не наступить на разбитое стекло. От прошлого не осталось и следа: все было уничтожено и тщательно затерто, как будто меня здесь никогда не было. Все мои и Ксюшины вещи, даже документы, из квартиры исчезли. Открывая дверцы комода и ручки шкафов, я находила лишь пустоту. Вернувшись в коридор, я с надеждой посмотрела на пузатый шкаф-купе. Его зеркальная дверь, как всегда, безропотно поддалась легкому касанию. Пустые полки вопросительно уставились на меня. Вдруг огромная зеркальная поверхность, слегка простонав, сорвалась с верхней петли и завалилась набок. В зеркале, как в гостиничном номере, отражались лишь безликие предметы мебели. Я бросилась в комнату к стеллажу, на котором были расставлены Ксюшины фотоальбомы. Полки, конечно же, пустовали. Пропал и детский дневник, который я вела с начала беременности. Ксюшины вещи из квартиры также исчезли, как и медицинские карточки и справки, собранные к детскому саду. Вандализм уже стал моим спутником. Одной и той же рукой закрывались родные двери, расхищались дорогие мне вещи, подписывались бумажки, которые стирали с лица земли все, что было когда-то основой моей жизни. Это разоренное гнездо меньше всего походило на наш дом.