Гробовщик - [18]

— Я начинаю новую жизнь! — продолжал отец. — Увольняюсь с завода! Ну его к чертовой матери! Пятнадцать лет ждем квартиру, да я скорее заработаю на кооператив! Вот этими руками! Они золотые, понимаешь, золотые! Мне все тут об этом твердят! Я уже получаю заказы. И больше не буду пахать задаром!

— Тебе уже сорок, — напомнила мать, — не поздно начинать новую жизнь?

— А сколько было Гогену, когда он начал рисовать? Сколько? Сорок два!

Мать слушала его с открытым ртом. Она, конечно, не знала, что Гоген умер в таитянской хижине, в полной нищете, от сердечного приступа. А сердце было сильно ослаблено сифилисом и алкоголем.

Обратно на станцию они не шли, а летели.

— Он — замечательный! Он — чудесный! — пела мать. — У него золотые руки. Я это всегда знала.

Двухкомнатная кооперативная квартира, куда их через год перевез отец, показалась Гене сказочными хоромами, хотя была обыкновенной «хрущевкой» позднего образца. Папа не только сдержал слово, уволился с завода, получил место в художественных мастерских, но и стал известным и уважаемым человеком в городе. Вот только пить он так и не бросил. И мать еще много пролила слез и выкурила сигарет под пластинку с джазом.

Общага часто снилась Геннадию. Он шел по пустому, длинному коридору (почему-то всегда ночью), а лампочка горела в самом конце, рядом с туалетом. Он открывал все двери подряд и заглядывал в комнаты. И везде одно и то же — черная пустота и сквозняк…

Теперь, забравшись так далеко в детство, Балуев с удивлением рассматривал предмет своих кошмарных слов. Здание было выкрашено в приятный бледно-розовый цвет. Неказистое, нелепое среди новых высотных домов. Во дворе небольшая аллейка, с каким-то странным курганом в центре. Геннадий вспомнил, что здесь было бомбоубежище на случай ядерной бомбежки. Общежитие построили в год Карибского кризиса. Бомбоубежище засыпали землей и разбили клумбу.

— Давно дом стал розовым? — спросил он молодого человека, вышедшего из дверей общаги.

— В прошлом году делали капитальный ремонт. Вот и перекрасили.

«Значит, по крайней мере, год мой попутчик Валера не казал сюда нос! Может, и вправду совпадение?»

4

Елизаветинск

1997 год, лето

Поликарп выглядел как памятник самому себе, когда следственная группа приехала на кладбище. Он не вставал с плиты с надписью «сон». И его не беспокоили.

В то утро всем хватало хлопот. Два настоящих трупа на съемочной площадке — небывалое происшествие. Впрочем, директор картины, лысый человек с ясным взором, уверял очкарика-режиссера, что в своей практике видал еще не такое.

Следователь Беспалый не мог похвастаться тем же. Он растерялся. Никогда не приходилось иметь дело с жертвами на кладбище, да еще прямо в гробах! Он долго не решался подойти к Карпиди. Отдавал команды экспертам и пытался собрать вокруг себя всю съемочную группу.

Гробовщик ничего этого не видел. В голове у него напряженно работал компьютер, высвечивая даты и лица покойников. Он искал ответ на единственный вопрос: «Кто?» И когда следователь опустил ему руку на плечо с традиционным: «Примите соболезнования», он даже не вздрогнул. Не поднимая головы, Поликарп попросил:

— Паша, посмотри там, в гробу. Нет ли записочки?

Записочки не было.

— Боится, сука!

— Зато есть телеграмма. Лежала у него в боковом кармане пиджака.

— Читай! — скомандовал Поликарп.

— «Я тяжело болен. Срочно вылетай! Отец». Здесь ваша фамилия. — Беспалый протянул ему телеграмму, чтобы тот убедился в правильности только что прочитанного, но хозяин кладбища отмахнулся.

— Коварный, сука! Но ничего, он мне еще заплатит за свое коварство! — Поликарп говорил так, будто уже наперед, без всякого расследования, знал имя убийцы.

Он наконец поднялся, снял с груди кардинальский крест.

— Я буду у себя, — предупредил следователя, — придешь с отчетом. Этих говнюков-киношников хорошенько потряси. Кто-то из них продался!

С размаху треснул крестом о шведское надгробие, так что стекляшки, игравшие роль бриллиантов, разлетелись в разные стороны.

— Бутафория! — ухмыльнулся Гробовщик и сплюнул.

О первых результатах доложили эксперты. Они установили, что Христофор Карпиди убит ударом ножа в спину вчера вечером, в районе десяти-одиннадцати часов. Юноша из музыкального училища убит тем же способом, но примерно два часа назад.

Не ускользнуло от дотошных экспертов также и то, что оба покойника были тщательным образом загримированы.

Гримерша, женщина в летах, с перекошенными очками на горбатом носу, с глазами дохлой птицы, растрепанная и неухоженная, клялась, что гримировала только одного, флейтиста.

— Да это разве грим? — тыкала она корявым пальцем в сторону другого. — Мазня какая-то! Профессионал так не гримирует!

В съемочной группе оказалось не так уж много народу, всего тринадцать человек. И Беспалый в конце концов расставил всех по местам, чтобы восстановить картину преступления.

Итак, Поликарп сидел в бутафорском склепе. Режиссер и первый ассистент режиссера находились рядом. Оператор с камерой — на дороге, по которой скакали лошади. Директор картины за съемкой не следил, он прогуливался с актрисой, игравшей трансильванскую вампиршу Эржбету Батори. Они были на другой аллее, в глубине кладбища. Трое остальных артистов, не участвовавших в сцене с лошадьми, тем не менее следили за съемкой. Все они не вызывали подозрения. Следователя в первую очередь интересовали те, кто запускал лошадей с гробом.