Гроб хрустальный - [7]

Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые.

Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох — такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает, почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас.

"Федор, Петруха с тобой?", — сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", — и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились.

Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула.

Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, — в этот момент или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила — полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене.

Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих родителей поживет", — а Ирка сказала: "Ну, если хочешь…", — хотя раньше всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку.

Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше — как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру и бизнесмену — любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками — вакуумной нарезкой и водкой «Абсолют» он причащал новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень много денег, силы и славы.

Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он.

Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или — потому что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного презирала за это — но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не продержался бы эти полгода.