Гривна Святовита - [2]
Йоркин резко повернул коня, взмахнул мечом, но Брагода ускользнул, переметнулся, распластавшись всем телом по траве, и снова оказался на ногах, недосягаемый для всадника. В этот момент чья-то нетвердая рука послала в Брагоду дротик. Тог перехватил его на лету и тут же метнул в Йоркина. Тонкое перо дротика, разорвав кольчугу, утеряло свою смертоносную силу и вошло в тело лишь на полпальца. Тогда Брагода сбоку прыгнул на кнеза, сбросил его на землю и, завладев гнедым, скрылся в лесу.
Все это произошло столь быстро, что растерянные франконы лишь проводили Бешеного взглядами и поспешили к вторично поверженному Йоркину.
Тихо оплывал день. Его остаток опускался в долину, заливая ее вечерним светом.
Брагода лежал в травяной постели расслабившись, постепенно успокаивая в себе бешеного зверя. Жизнь борсека, или берсерка, как говорили франконы, проходила через два обличья — людское и звериное, — и каждое из них тяжко переносило соседство другого.
Над Брагодой склонилось лицо колдуна. Бесцветные старческие губы двигались неспешно, и Брагоде казалось, что вещие слова сами собой рождаются у него в голове.
— Тяжесть отпустит, если ты удержишь себя в равновесии. Над тобой — сластолюбие, под тобой — жертвенность, по одну сторону — бунтарство, по другую — покой. А ты — посредине. Понимаешь? Стоит безоглядно хватить чего-то слишком, и все рухнет, раздавит тебя. Если затянет в одну сторону — держись другой, так и сохранишься… Лютую ярость свою удержи покоем, иначе сгоришь в яровитом огне. Когда ты лютуешь в бою, тебе легко, но когда люто не отдает тебе покой — тебе тяжко. Все потому, что стоишь ты не посредине, а сбоку. Все живет этим порядком, так уж поставлено богами. Вот хотя бы земля… Весной она бунтует, летом — сладостраствует, осенью — жертвует, зимой — покоится. И все по кругу, все повторяемо и равностепенно. Поэтому и нельзя перетянуть ни в какую сторону…
Пальцы колдуна не уставая трудились над онемевшими ранами борсека, втирая в них зелье. Брагода заставлял себя почувствовать боль, боль как признак живого, но она была уже над ним не властна. Каждый воин его рода в назначенный срок проходил одну из магических инициации, лишавшую человека чувства боли. Брагода вспомнил, как старик опаивал его, тогда еще совсем юного, желтым тягучим силогоном. От одной плошки колдовского пойла все тело становилось чужим, а перед глазами появлялись демоны. Колдун тогда долго заговаривал тело юноши, и от его криков демоны начинали бесноваться. Потом он втыкал в Брагоду костяные иглы, но, обессиленный, тот уже не чувствовал, как ему делали татуировку темным травяным соком.
— …К риксу Искору не ходи, он от тебя уже отрекся. — Старик по старинке называл кнеза риксом, то есть повелителем. — Искор всех вас назовет разбойниками, а головы ваши наколет на ослопы[1].
Брагода медленно приподнялся, сел, упираясь в землю руками.
— Если сюда придут франконы, — продолжал колдун, — они потребуют большую виру за каждого убитого воина. Но рикс Искор платить не станет, он откупится вашими головами. Какой спрос с разбойников?!
— Франконы за вирой не придут. Они придут с большой войной — я убил их кнеза.
— Этого не нужно было делать?
— Теперь уже его не воротить. Он первым напал на меня. Пусть Искор на себя и берет. Мы там не по своей воле оказались.
— Теперь ты остался один. Нет тебя, нет и Искорова умысла.
— Он должен мне еще две меры серебра…
— Поди возьми! У голодного пса легче кость выпросить.
Брагода положил руку на плечо старику.
— Благодарю тебя, Хорат! Теперь снова священный огонь Сва горит на алтаре моей груди.
Он уходил от старика, оставляя у него какую-то часть своей жизни. Она цепляла его душу доброй печалью, ластилась, но отпускала от себя безвозвратно.
Дорога огибала холм, но Брагода свернул с нее и поднялся на вершину.
С высоты Искоровы леса казались необмерными. Да, пройти сквозь такие дебри и не сгинуть в них навеки сможет не всякий.
Холм оглавляла массивная четырехликая каменная веха Святовита: величественный бог простирал свой взор во все концы земель Рода. Вехи, подобные этой, незримыми нитями связали землю славянскую с великой Арконой. Оттуда пришел Род, там от плоти священного дуба взял жизнь первочеловек, там жрецы сохраняли заветы богов, их священное слово — Веду.
Брагода приветствовал Святовита, вскинул голову и коснувшись ладонью левой стороны груди. Так делали все воины рода Оркса.
Над каменным изваянием густели краски вечернего неба. С приходом сумерек в Турьевом городище трубили в рог, возвещая о воцарении ночного времени. Едва замирал последний звук, как его тяжелые ворота закрывались. Но это обстоятельство сейчас не смущало Брагоду. По своему родовому положению Брагода должен был въезжать в городище рикса только на коне, трубя в рог, однако он выбрал путь менее почетный, зато более надежный.
Дожидаясь урочного часа, Брагода предался воспоминаниям.
После смерти отца его, как старшего из Орксовой молоди, рикс Турьего городища посадил в две головы от себя. Будь это кто-либо другой — такое расположение старого кнеза не спасло бы его от зависти, злобной неслады с ближними риксовыми мужами. Но борсека боялись, а потому вроде бы и не замечали. Тогда Брагода почувствовал себя обиженным и однажды, не раздумывая, сел к риксу-кнезу даже ближе, чем сиживал его отец. Он был старшим, и потому представлял не только род, но и делал его славу со своим именем. Род Оркса происходил из триверов
Тема арийства, насыщенная подлинно научными исследованиями и разработками, позволяет, вопреки предвзятому мнению, расширить границы исторического самоопределения русского народа, обогатить его духовно-нравственный строй.
Вторая книга президента Национального клуба древнерусских ратоборств Александра Константиновича Белова, изданная в серии «Тайны воинских искусств», посвящена штурмовому искусству русской профессиональной драки — искусству атаки в славяно-горицкой борьбе. Книга построена в характерной для автора манере — эмоциональная подача материала, сочетание методики, философии и художественного текста, ориентация всего содержания на анализ языческих корней русского боевого искусства. Иллюстрации автора без искажений передают двигательный механизм приемов.
Независимо от того, кто мы по вере или по роду, все мы дети Природы. Мы приходим в мир беспомощными, бессловесными, ничего не понимающими существами. Познание мира для нас связано, в первую очередь, с влиянием старшего поколения. А Мировой закон существует сам по себе. Его постижение ограничено набором примитивных откровений типа «будет осень — будет дождик». Когда мы уходим из жизни, Мировой закон остается таким же незыблемым. Он вне человека. Ему всё равно, что делает человек. Даже поглощая своим разрушительным вторжением земной мир и Вселенную, человек никогда, НИКОГДА не изменит сути Мирового закона, никогда не дотянется до вершины, ибо Мир бесконечен.
В сборник вошли статьи А.И.Белова (Селидора) «Религия бойца», «Воля и сила варвара», «Время проводников», «Принцип неравенства», «Энергия перемещенного пространства», «Да, Скифы мы... но не азиаты».
«Подлинная история варяго-русов интереснее любой фантастики», – утверждает автор этой ярко написанной книги. С дерзостью первопроходца он доказывает, что те самые варяги, которых наши предки призывали из Новгорода владеть ими и устанавливать порядок, были вовсе не викингами-скандинавами, а… славянами! Что полулегендарный Рюрик, от которого пошла династия русских царей, был князем славянского племени ободритов, а дружина, с которой он прибыл, состояла из древних ругов (руссов) с современного острова Рюген.
В 1-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли её первые произведения — повесть «Облик дня», отразившая беспросветное существование трудящихся в буржуазной Польше и высокое мужество, проявляемое рабочими в борьбе против эксплуатации, и роман «Родина», рассказывающий историю жизни батрака Кржисяка, жизни, в которой всё подавлено борьбой с голодом и холодом, бесправным трудом на помещика.Содержание:Е. Усиевич. Ванда Василевская. (Критико-биографический очерк).Облик дня. (Повесть).Родина. (Роман).
В 7 том вошли два романа: «Неоконченный портрет» — о жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта и «Нюрнбергские призраки», рассказывающий о главарях фашистской Германии, пытающихся сохранить остатки партийного аппарата нацистов в первые месяцы капитуляции…
«Тысячи лет знаменитейшие, малоизвестные и совсем безымянные философы самых разных направлений и школ ломают свои мудрые головы над вечно влекущим вопросом: что есть на земле человек?Одни, добросовестно принимая это двуногое существо за вершину творения, обнаруживают в нем светочь разума, сосуд благородства, средоточие как мелких, будничных, повседневных, так и высших, возвышенных добродетелей, каких не встречается и не может встретиться в обездушенном, бездуховном царстве природы, и с таким утверждением можно было бы согласиться, если бы не оставалось несколько непонятным, из каких мутных источников проистекают бесчеловечные пытки, костры инквизиции, избиения невинных младенцев, истребления целых народов, городов и цивилизаций, ныне погребенных под зыбучими песками безводных пустынь или под запорошенными пеплом обломками собственных башен и стен…».
В чём причины нелюбви к Россиии западноевропейского этносообщества, включающего его продукты в Северной Америке, Австралии и пр? Причём неприятие это отнюдь не началось с СССР – но имеет тысячелетние корни. И дело конечно не в одном, обычном для любого этноса, национализме – к народам, например, Финляндии, Венгрии или прибалтийских государств отношение куда как более терпимое. Может быть дело в несносном (для иных) менталитете российских ( в основе русских) – но, допустим, индусы не столь категоричны.
Тяжкие испытания выпали на долю героев повести, но такой насыщенной грандиозными событиями жизни можно только позавидовать.Василий, родившийся в пригороде тихого Чернигова перед Первой мировой, знать не знал, что успеет и царя-батюшку повидать, и на «золотом троне» с батькой Махно посидеть. Никогда и в голову не могло ему прийти, что будет он по навету арестован как враг народа и член банды, терроризировавшей многострадальное мирное население. Будет осужден балаганным судом и поедет на многие годы «осваивать» колымские просторы.
В книгу русского поэта Павла Винтмана (1918–1942), жизнь которого оборвала война, вошли стихотворения, свидетельствующие о его активной гражданской позиции, мужественные и драматические, нередко преисполненные предчувствием гибели, а также письма с войны и воспоминания о поэте.