Старец снял пещур. Евпраксия Михайловна бережно, творя молитву, поставила его под образа.
Вошел Гриша. Полузамерзший старец маленько поотдохнул в жарко натопленной моленной.
— Господа ради, сокрый меня грешного на малое время в стенах твоих, боголюбивая матушка, — тихо проговорил он.
— Рада всей душой, старче. А можно ль святое имя твое узнать?
— Грешный инок Досифей…
— Ах, батюшка, отче Досифее! Что ж ты не поведал ангельского своего чина?
И, творя «метания» — как она, так и бывшие с нею в моленной, — уставно покланялись старцу по дважды, приговаривая: "Прости, честный отче, благослови, честный отче".
— Бог простит, бог благословит, — отвечал Досифей. И сам сотворил всем "метания".
— Откуда грядешь, куда путь держишь? — заговорила Евпраксия Михайловна после уставного обряда.
— Града настоящего не имею, грядущего взыскую, — отвечал старец, — путь же душевный подобает нам, земным, к солнцу правды держати, аще тако отец небесный устроит. Телесный же путь кто исповесть?
"Бегун сопелковский", — думает Гриша, давно наметавшийся середь перехожих богомольцев.
— Праведны речи твои, отче Досифее, праведны твои речи, — полушепотом, набожно говорила Евпраксия Михайловна.
Несколько минут молчанья. Старец сидит, тяжело опустившись; движеньем губ творит он молитву, а слов не слышно. Радостным ликом, светлыми очами смотрит вдовица на прохожего трудника и тоже тайно молитву творит. Безмолвно сидят келейницы, истово перебирая лестовки. Мерно чикает маятник стенных часов, что висели у входа в моленную.
— В пустыне жил я, матушка, — тихой речью заговорил обогревшийся старец. — В пустыне я жил — недалеко отсюда — в Поломских лесах. Немалое время провождал, грешный, в пустыне… Келейку своими руками построил, печку сложил ради зимнего мраза; помышлял тут и жизнь свою грешную кончить… А вот — две недели тому — на самое сборное воскресенье попущение божие было. Отлучился аз, грешный, раде телесныя нужды, дровишек набрать из буреломника. Подхожу к келейке — только дымок от головешек мало-мало курится… Сгорела!.. Немалое время жил я в той келейке, матушка, сорок лет, и не было ко мне ни езду ни ходу; сорок лет людей не видал… Сгорела!.. Привык я к келейке, матушка, чаял в ней помереть, домовину выдолбил — думал в ней лечь, в келейке стояла у меня… Сгорела!.. Годы мои старые, а плоть немощна. Не снести без келейки зимняго мразу — треба нову поставить… И вот, слыша от боголюбцев про твои великия добродетели, добрел я до тебя, Евпраксия Михайловна, — дай пережить у тебя до лета; не оставь меня, грешнаго, ради Христа. А летом, богу изволющу, побрел бы я опять в свою пустыньку, опять бы кельеночку поставил, домовинушку бы сделал… Не оставь Христа ради!
И дряхлый Досифей пал к ногам Евпраксии Михайловны. А она его поднимает, сама земное поклонение творит, а слезами так и обливается.
— Слышала, говорит, старче, слышала про ваше несчастье. Пала и к нам весть, что исправник в Поломски леса выезжал — старцев ловить, келейки жечь. Экий злорадный какой, прости господи!
— Не кори его, Евпраксия Михайловна, — сказал на то Досифей. — Не моги корить. Аль не знаешь завета: "твори волю пославшего"?.. Послушание паче поста и молитвы… Тут не злорадство его, а божия воля… Без воли-то господней влас со главы человека не падает. И то надо памятовать, что житие дано нам тесное, путь узкий, тернием, волчцами покрытый. Терпеть надо, матушка, терпеть, Евпраксия Михайловна: в терпении надо стяжать душу свою… Слава Христу, царю небесному, что посетил и меня своим посещением… Вот что!
— Праведны, старче, речи твои, — сказала Евпраксия Михайловна, — правда во устах твоих! Но за что ж они на нас так лютуют? Ведь и они во Христа бога веруют. За что же?
— На то господне смотрение. Стало-быть, надо так. Не испытуй сотворшаго!.. — строго промолвил старец.
Досифея напоили, накормили; Гриша в келью его проводил.
— Бог спасет, родименькой, бог спасет, — говорил старец на усердные послуги Гриши, когда тот, затеплив лампадку перед иконами, к месту прибрал старцев пещур, закрыл ставни, а потом с обычными «метаниями» простился и благословился по чину.
— Бог простит, бог благословит, — ответил Досифей. — Ох, ты, мой любезненькой!.. Спасибо тебе… Поди-ка ты, малец, подь-ка, раб божий, спокойся.
Ушел Гриша в каморку за печку-голанку. И тотчас к щелке.
И видит: оставшись в манатейке и в келейной камилавке, хотя и был истомлен трудным путем, непогодой, на великое ночное правило старец остановился, читает положенные по уставу молитвы. Час идет, другой, третий… Гришу сон клонит, а старец стоит на молитве!.. Заснул келейник, проснулся, к щелке тотчас — старец все еще на правиле стоит.
Дожил Досифей у Евпраксии Михайловны до той поры, как реки спали и можно стало лесом ходить. Никуда не выходил он. Кроме Евпраксии Михайловны да ее сыновей никого к себе не пускал. Не только в Колгуеве, на самом усаде Гусятниковых мало кто знал о прохожем старце… Гриша был при нем безотлучно.
Не видал еще он таких старцев… Смирил в себе гордыню, увидев, что Досифей не в пример строже его правила исполняет, почти не сходит с молитвы, ест по сухарику на день, а когда подкрепляет сном древнее тело свое — господь один знает.
