Грифоны охраняют лиру - [29]

Впрочем, засевшая мысль о Краснокутском не давала ему покоя. В гимназии они общались не слишком много: тот был холерик, живчик, некрепко державшийся за амплуа школьного клоуна, но примерявший на себя и роль трагического поэта: очень бледный, почти альбинос, с неправильными, но выразительными чертами лица, он старался в школьные годы поддерживать дружеские отношения со всеми одноклассниками, практично беспокоясь о масштабах и настрое зрительного зала. Учился средне, блистая лишь во внешкольных затеях — особенно тех, где была возможность солировать: в любом литературном утре непременно декламировал, а где можно — и собственные сочинения; на музыкальных вечерах играл на скрипке или фортепьяно (был в этой области талантлив, хотя без искры гениальности), но больше всего расцветал в школьных спектаклях. Особенно любил набрать себе второстепенных женских комических ролей (по условиям времени до последнего Никодимова года девочек в труппе не было) — и успевал, с помощью, конечно, ассистентов, за несколько секунд сбросить за кулисами бальное платье с глубоким вырезом, чтобы, накинув лохмотья, вернуться под аплодисменты на сцену в образе старухи-нищенки.

О его послегимназической судьбе, кстати, Никодим кое-что знал: он чуть ли не с первого раза смог поступить в Императорское театральное училище, да еще на самый сложный кинематографический факультет. Был первым учеником на курсе, всеобщим любимцем, причем в особенном фаворе состоял у главной звезды среди профессоров, престарелого, но бойкого А-ва, который, в свою очередь, был некогда соратником самого Мейерхольда. С этим его покровителем и было связано происшествие, которое в результате сгубило карьеру Краснокутского: в качестве курсовой или дипломной работы он снимал короткометражный фильм, в финале которого огромная толпа должна была пробежать на четвереньках по парадной лестнице какого-то большого здания, чуть ли не дворца. В этом наверняка был какой-то высший смысл — то ли пробуждение внутреннего примата, то ли раскрепощение скрытой личности, — режиссер, купаясь в лучах софитов на вручении первой премии, несомненно смог бы это убедительно объяснить. В съемках по традиции участвовали однокурсники и однокашники режиссера и приглашенные статисты, но, как на грех, престарелый профессор, заразившись массовым энтузиазмом (в котором, вероятно, виделись ему далекие отблески собственной знаменитой массовой сцены на палубе терпящего бедствие «Корнета Гершензона»), решил сам принять участие в четвероногом забеге. Съемка была назначена на жаркое летнее утро: юному, но амбициозному режиссеру требовалось, чтобы лучи солнца под каким-то особенным углом падали сквозь вытертые до блеска стекла на ветхий мрамор лестницы и чтобы были каким-то специальным образом видны пылинки, пляшущие в солнечном свете (два дня было убито на эксперименты с пылинками, которые нарочно поставленные люди должны были вдувать в кадр при помощи хитроумных приспособлений). Первый пробег четвероногой толпы по лестнице не удовлетворил творческих амбиций Краснокутского, так что пришлось сразу возвращать участников на исходную позицию: профессор, против ожидания, держался впереди пелетона, как будто бегал на четвереньках каждое утро и успел притерпеться. Наконец, отдав краткие распоряжения операторам (сцена снималась тремя камерами) и дополнительно проинструктировав актеров, режиссер отдал сигнал ко второму забегу — и на третьей лестничной клетке, аккурат во время поворота к камере, снимавшей крупный план, бедолагу А-ва сразил обширный инфаркт, оказавшийся фатальным.

История эта попала в газеты и в телевизионные новости (благодаря чему, вероятно, и памятна была Никодиму), но откуда-то он знал и подробности того, как стремительно и безнадежно закатывалась звезда Краснокутского. Те его однокурсники, что норовили еще недавно погреться в лучах его славы, теперь подписывали коллективные петиции с требованием начать расследование того, что они называли «истинно сальерианским убийством»: выходило, что ученик специально затеял свой нелепый фильм, чтобы, зная о сердечной болезни учителя, заставить того перенапрячься. «И вот это сердце, отданное людям, не выдержало», — писала бывшая подруга Краснокутского, еще недавно вымаливавшая у него главную роль в пресловутой короткометражке. Отдельные претензии были у семьи покойного, давно посматривавшей с тревогой на любимого ученика профессора и нашедшей наконец возможность расплатиться за перенесенные переживания. Конечно, жандармы, привыкшие списывать страсть творческого сословия к доносам на чрезмерную возбудимость его представителей, дело открывать не стали, но с кинематографической карьерой явно было покончено. И вот теперь, чем дольше Никодим думал о Краснокутском и его литературных успехах, тем больше ему нравилась мысль попробовать обзавестись проводником и союзником в этом новом для него мире. В любом случае он ничего не терял, а приобрести мог многое, поскольку никаких действительных планов у него не осталось: и визит в университет, и поход в библиотеку дали больше вопросов, нежели ответов.