Гридень и Ратная школа! - [70]

Спускаться по склону приходится в кромешной темноте, спасает только далёкий источник света. На него и ориентируемся.

И вот примерно через полчаса мы переступаем порог хорошо освещённого грота.

— Что это?! — восклицаю я. И откуда только силы взялись на удивление, хотя от увиденного и не так ошалеть можно.

В свете прожекторов виднеется огромный котлован, заполненный бурлящей маслянистой жидкостью.

— Рододатели обзывают эту жижу Кровью Рода или первичным бульоном.

Я непроизвольно делаю шаг вперёд, чтобы приглядеться получше к загадочной субстанции и в ту же секунду отскакиваю обратно. Оно, мать его, живое! Не знаю, что это за бульон такой, но он точно недоваренный! И бурлит он не от температуры большой, а от живности мелкой, глазом едва уловимой.

— Здесь ОН спал, ел и рос, пока от старости не обезумел. С богатырями такое случается.

— С богатырями?! — он что серьёзно или это шутка такая глупая?!

— Да. Они ведь всю жизнь растут. С младенчества и до самой смерти в размерах увеличиваются. Вот только разум их за ростом не поспевает, оттого и сходят они иногда с ума. Правда, здешний ещё молодой, не должен он был так скоро рассудком помутиться.

Похоже, серьёзно.

— Это что же получается, у нас на каждой заставе такое чудище имеется? — до сих пор не могу поверить в происходящее. Эти богатыри они ж как бочки пороховые.

— На каждой, — подтверждает мою догадку Войтех, а затем и вовсе подливает масла в огонь. — Да не по одному.

— Уму непостижимо… — хотел бы я выругаться как следует, да от удивления слов подходящих не нахожу.

— Да ты не думай, не всё так страшно. Оно же как обычно бывает, перед тем как обезумить богатырь в спячку долгую впадает, тогда-то его и умерщвляют. Разом сердца его протыкают, а затем хребет на части дробят.

— А голову?

— А голову не трогают. Богатыри — они ведь и не люди вовсе, по-иному они там внутри устроены. Им ежели мозги повредить, то они хребтом думать начинают и тогда звериное начало в них верх берёт. — Войтех стягивает противогаз с обезображенной головы и приваливается спиной к стене. А затем и вовсе сползает по ней вниз да усаживается на пол.

Выходит, не один я от усталости едва на ногах стою.

Тоже стягиваю противогаз, и воздух полной грудью вдыхаю. Ох, лучше бы я этого не делал! Недавняя каша тут же к горлу подступает. Вонь в пещере стоит такая, будто тут труп неделю разлагался, а то и не один.

— Знатный запашок, да? — подтрунивает надо мной Войтех, его изъеденные отравой губы растягиваются в усмешке. — Вот из-за него богатырь сюда и не сунется. Пока разум у него в голове теплился, он сам своим обонянием верховодил. Мог притупить свой нюх, если нужда такая возникнет, а как зверем стал так тут же контроль этот и утратил. Такие вот дела.

— Стало быть, в безопасности мы? — с надеждой спрашиваю я. Вновь сталкиваться с обезумевшей тварью отчего-то не хочется. Лучше уж здесь пересидеть, пока помощь не придёт.

— Ну почему же, рано или поздно богатырь поверхность прочешет и след наш заново возьмёт. Затем помечется пару часов у входа, брезгливость свою поумерит да за нами спустится, — с ехидцей отвечает Мертвоголов.

— Выходит, в ловушку ты нас завёл, — в моём голосе звучит угроза, а рука сама собой тянется к губам, чтобы горн распалить.

— Выходит, что так, — усмехается Войтех. — Ох и необычный ты отрок Стоум. Богатыря как-то сумел заломать, меч-невидимку смог сковать. А теперь вот ещё и зубы мне показываешь. Не много ли странностей для новика безусого?… Да не смотри ты на меня так грозно, не для тебя эта ловушка. Буду я ещё сопляков всяких, жизни не видавших, стращать. У меня ж сын твоего возраста, тоже сварожич.

— Ты Мертвоголов зубы-то мне не заговаривай, я хоть и калека, но не дурак. Видел я как ты без капли сомнений соратников верных на убой отправляешь, а тут вдруг взял да сопляка залётного пожалел? — разгорячённое дыхание касается ладони. Осталось лишь заветные слова вымолвить, но чую я, что и без них справлюсь. Правда, огня в груди для боя маловато.

— Забавный ты парень, — снова противно ухмыляется Войтех. — Не соратники они мне или неужто ты думаешь, что за годы постоянных сражений от Мёртвого отряда хоть что-то осталось?

— Ты это о чём…

— Один я, один остался! — бьёт кулаком по стене мужчина. — Все соратники мои давно уж в Прави, с богами за общим столом медовуху попивают. Только я всё небо копчу, никак не сдохну! А в Мёртвом отряде окромя меня больше и нет никого, лишь иноземцы грязные, что грехи свои тяжкие кровью искупают.

— Это как?

— А вот так! Воспоминания у них ложные, а лица и вовсе ядом моим изуродованы. И всё это дабы подмены никто не почуял. Вот и сражаются эти нелюди со мной бок о бок во имя искупления. А когда дохнут они без счёта, так мне новых из числа пленных заготавливают.

Завидев моё ошарашенное лицо, он чуть смягчает голос.

— Ты пойми отрок, нас ведь мало, очень мало, а врагов вокруг тьма-тьмущая. Вот и получается, что даже одна славийская жизнь ценнее тысячи вражьих. Оттого и нужны нам дивьи люди, богатыри, мертвяки мои да прочая нечисть. Пусть уж лучше они головы первыми складывают, а отроки молодые навроде тебя подольше здравствуют. В этом и есть правда славийская — горькая будто слёзы матери, что сына потеряла, но другой у меня для тебя нет.