Грибники ходят с ножами - [6]
Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце “Резерва проводников” я торопливо их вытер: Леха поймет их неверно — как капитуляцию, а не как победу. А ведь я победил — и сейчас праздную. И отчаянное это утро — начало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких “великих” Леха не знал и никому рассказов моих не показывал — расправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездка — лишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть. Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.
Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: “Отдать Сидорову!”
Потом, засыпая, я ехал в пустой электричке.
— Спасайтесь! — вдруг донесся глухой крик из тамбура. — Мы на одном пути со встречным!
И уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.
>Посредник
Эх, до чего же поганый кофе варят в этом замечательном месте!.. Впрочем, и место-то не такое уж замечательное. Прибежище неудачников! Вот они, все тут, каждый божий день, с десяти до десяти... Да и куда же еще деться в этой неласковой российской жизни? Только сюда! Здесь, по крайней мере, все знают друг друга, и если даже не всех знают по именам, то всех знают в лицо и по званию: непризнанный гений! Других здесь не бывает. Разве что забежит какая-нибудь парочка мещан погреться перед кино и поглазеть заодно на то, как разлагается богема. Некоторые разлагаются тут уже десятилетия, и вид у них поэтому очень важный, они местные знаменитости — и все, кто помельче, льнут к ним или разговаривают о них: “...обещал мне быть к четырем... только что ушел... звонил с утра, что ему нездоровится”. Есть тут кумиры, есть. Но я лично — и тут не прогремел, и тут мало кто знает меня... и втихомолку я радуюсь этому: если тебе суждено все-таки в жизни взлететь, то стоит ли взлетать здесь, не лучше ли все-таки выбирать место поприметней? А здесь — постоять, погреться, послушать, что говорят, пожить все-таки среди своих... ведь — один шаг на улицу, и ты уже изгой!
Но свои тоже жестоки — невыносимый гонор, твердая иерархия, постоянный набор тем: нужно сказать то-то и то-то, чтобы вписаться, иначе — чужак. Темы их как бы оригинальны, но ужасающе банальны — может, для рядовых прохожих, идущих мимо, они звучат вызывающе дико, но здесь они привычны и постоянны, как бубнение шмеля.
Но все же это лучше, чем сидение в конторе, на которое я было себя обрек после окончания института, где говорили лишь о телевизионных передачах и об интригах по службе. Банальность завсегдатаев этого кафе все же переносится легче, чем та... а во-вторых, — отсюда всегда можно уйти. Вот потому, видно, никто и не уходит.
— Разрешите к вам?!
Изысканная вежливость! Я разглядел подошедшего: типичный местный клиент — весь набор налицо и на лице!
— Пожалуйста, место не куплено! — довольно-таки раздраженно ответил я. Видали мы таких! Только таких мы в последнее время и видали! Вот других мы в последнее время не видали — а таких более чем достаточно! Изысканно-неказистый плащ, интеллигентная бородка, пенсне... ну и, конечно, длиннющий шарф, свисающий до колена... полный набор! Он поставил на столик чашечку кофе и некоторое время, прихлебывая, бросал на меня “цепкие” взгляды.
— А вы, оказывается, довольно грубы! — как бы насмешливо-проницательно произнес он. Я промолчал. Стиль такой: забежал буквально на секунду по пути в какие-то высшие сферы и вдруг, “зацепившись” за интересную тему, простоял до глубокого вечера. Не слишком хотелось ему подыгрывать — но законы игры здесь таковы: бедность материальная тут как бы компенсируется роскошеством мысли — молчать тут не принято.
— Да, я такой! — довольно-таки тупо, надеясь, что он все-таки отлипнет, вымолвил я.
— А между тем мне о вас неплохо говорили! — произнес он вдруг.
Я обомлел. Что же, черт возьми, можно было сказать обо мне неплохого? Если брать официальные источники, то там я числился автором одного лишь стихотворения, и то написанного под псевдонимом — объясню почему. Мой друг Дзыня, в отличие от меня, сразу сделал блистательную карьеру и в столь молодые годы (впрочем, и не такие уж молодые!) уже являлся заведующим отделом журнала “Монголия”. Он-то и предложил мне деловое сотрудничество. После недели мучительных усилий я принес ему стих:
Ну, сами понимаете, что этот стих был обозначен как произведение малоизвестного монгольского автора, а я скромно выступал переводчиком... Так что вряд ли этот вот сосед мог что-то хорошее слышать обо мне в связи с этим произведением!
Конечно, Дзыня, как настоящий друг, сделал тут все что возможно, и текст этот был передан одному композитору, который, будучи должен Дзыне сто рублей, согласился написать музыку на эти слова — и эту ораторию вынужден был на каком-то празднестве исполнять академический хор — пел, недоуменно пожимая плечами.
