Грибники ходят с ножами - [39]

По дороге мне не встретилось ничего — полная пустота, лишь одиноко белел удивительно низко врытый газетный стенд — видимо, для чтения на коленях.

И вдруг другой, совсем новый ужас охватил меня. Краем глаза, куском затылка я почувствовал, что за мной вдоль тротуара медленно едет машина, белый “жигуль”. Я моментально напрягся... Секут? Но на хрена, спрашивается, я им понадобился? Ведь еще при моем выезде мой любимый подполковник Голубев говорил мне:

— Эх, нечего пришить тебе, все чисто — а то бы уж! — он поднял кулак.

Но если даже по его понятиям я такой хороший, то что же сейчас интересует их?.. Я еще больше похолодел — машина догнала меня и ехала рядом. Скосив, как заяц, глаза, я увидел, что в машине сидит женщина в белой куртке — вспыхнула зажигалка, осветив молодое красивое лицо. Машина остановилась. Слегка наклонившись, женщина молча отпихнула дверцу.

“Ах, вот оно что? — я несколько оживился. — Ну неужели же, неужели я уже абсолютно читаюсь как иностранец? — самодовольно подумал я. — Навряд ли наши бедные ребята интересуют таких — красавиц имеющих к тому же “жигули” — наверняка посчитала за иностранца!” Я молча сел, не выдавая пока что своего происхождения, закурил от ее зажигалки. Ну что ж, среди охватившего жизнь хаоса еще немножко ахинеи не повредит.

Она захлопнула дверцу, мы медленно тронулись.

— Куда? — проговорил наконец я, разбивая все ее западные мечты, но, к удивлению моему, она абсолютно не прореагировала на это, даже не повернула головы.

— Недалеко! — затянувшись, ответила она.

Я вскользь разглядывал ее... Этакая “чернобровая казачка”, которая, как поется в песне, то ли подарила, то ли подоила, то ли напоила мне коня, — любимые песни сталинского детства стали постепенно исчезать из памяти. Что, интересно, заставляет ее заниматься этим ремеслом, причем в этих малоперспективных кварталах, — ведь машина у нее уже есть... на что зарабатывает теперь? На запчасти?

А вот и любимая насыпь — теперь она уже закрывала все небо, мы долго молча ехали вдоль нее. Наконец появился тусклый, цвета мочи, просвет — мы проехали под мостом — и снова поехали вдоль насыпи, теперь уже с другой стороны. Что за ритуальное сооружение, почему такой культ ее здесь — разъедемся вообще мы когда-нибудь с ней или нет? Не разъехались. Серебристо-серый девятиэтажный дом был чуть выше насыпи, но и тут она была главным элементом пейзажа — хоть и с другой стороны.

Мы подошли к дому, поднялись в вонючем лифте на третий этаж. Хозяйка отперла квартиру. Уютно, кстати, отделанная прихожая... из полуприкрытой двери шел какой-то странно колеблющийся свет.

Повесив куртку, я вошел в комнату. Задергавшееся при нашем приходе пламя свечи, установленной в хрустальном блюде, освещало висящую на стене увеличенную фотографию Сани — я помнил ее: возле института, в счастливые дни. Хозяйка вошла вслед за мной и стояла молча. Я быстро оглянулся на нее, потом бросился к окну, сдвинул штору — насыпь темнела во весь экран. А вон за ней Санин дом — синяя занавесочка на кухне.

— Ясно... — Я обернулся к хозяйке.

— Что — ясно-то? — нахально мотнув грудью, проговорила она. — Он ведь не ко мне шел, а совсем наоборот!

Она опалила меня жгучими очами.

— Ясно... а выпить у тебя есть?

Она молча накрыла на стол — видно, готовилась. Я осматривал ее гнездышко. Мой западный университетский профессор (язык не поворачивается назвать его шефом — не те отношения) часто говорит мне:

— Почему мы — вот я, например, живу в абсолютно пустой квартире (и это чистая правда), в университет езжу на велосипеде или хожу пешком, и при этом не чувствую никакой неполноценности — почему же когда к нам сюда приезжают советские люди, даже самые передовые и прогрессивные, они обязательно волокут с собой вагон барахла — дубленки, магнитофоны, видеомагнитофоны, а при возможности еще и автомобиль? Почему мы можем жить легко и свободно, без засилья вещей, а вы не можете?

Я оглядывал квартиру... действительно, почему?! Из страха, наверное.

— Меня Соней зовут. — Она явилась в вечернем платье.

— Да... я помню... Саня говорил, — соврал (или сказал правду?) я... точно не вспомнить. — А мне — представляться не нужно?

— Нет. — Она покачала головой. — Саня очень тебя любил!

— Я его тоже.

Мы налили вина, молча, не чокаясь, выпили.

— Кстати, это я кремацию устроила ему, — скорбно произнесла она. — Он всегда говорил: не хочу нигде присутствовать в виде покойника, чтобы люди приходили, слезы лили! Исчез — и с концами! Нет меня, все!

Я смотрел на нее. Хоть она Санины слова и передала в точности и, кстати, выполнила его последнюю волю, с тактом у нее, видимо, не все в порядке — видать, Саня приходил не за этим, а за другим — с другим как раз все в порядке. Молодец Санек! Он как бы снова вдруг ожил, новый круг его жизни явился передо мной.

— Помню... в последнюю нашу встречу... — поддержал я беседу на соответствующем уровне, — он сказал мне: я был недавно в лесу. И кукушка три года накуковала мне... Причем тюрьмы! Ну — хохму он не добавить просто не мог. А так-то — сошлось!

Мы помолчали.

— А скажи, пожалуйста, — вскользь поинтересовался я, — он не в отчаянии... не в прострации был, когда от тебя уходил?