Грендель - [7]

— Мир противостоит мне, и я противостою миру, — сказал я. — Кроме этого ничего нет. Горы таковы, какими я определяю их.

О чудовищная глупость детства, напрасная надежда.

Порой я, вздрогнув, пробуждаюсь (в пещере, в лесу или на берегу озера) и снова понимаю это: словно преследуя меня, всплывают воспоминания. Огонь в глазах моей матери разгорается ярче, и она протягивает руки, как будто некий поток разделяет нас. «Весь мир — бессмысленная случайность, — говорю я. Даже кричу, сжимая кулаки. — Существую только я — и ничего больше». Ее лицо меняется, она встает на четвереньки, сметая со своего пути обломки сухих костей, с ужасом в глазах поднимается, точно влекомая сверхъестественной силой, бросается сквозь пустоту, и я оказываюсь погребенным в густоте ее меха и складках жира. Меня тошнит от страха. «У мамы жесткий мех, — говорю я себе. — И плоть ее обширна». Из-под нее мне ничего не видно. «От нее пахнет рыбой и дикими свиньями, — говорю я. — То, что я вижу, мне представляется полезным, — думаю я, пытаясь вздохнуть, — а то, что недоступно моему взору, — бесполезно и пусто». Я наблюдаю, как я наблюдаю то, что я наблюдаю. Это пугает меня. «Значит, я не тот, кто наблюдает!» Меня нет. Я отсутствую. Никакой нити, ни тончайшего волоска нет между мной и этой вселенской неразберихой! Я слушаю шум подземной реки. Никогда ее не видел.

Я говорю и говорю, сплетаю оболочку, оболочку…

Я задыхаюсь и царапаюсь, чтобы освободиться. Мать не отпускает меня. Я чую запах ее крови и, взбудораженный, слышу, как гулко стучит, стучит ее сердце, сотрясая эхом стены и пол пещеры.

3

Я начал войну против Хродгара вовсе не потому, что он метнул в меня боевой топор. То было только ночное помрачение рассудка. Я легко отнесся к этому и вспоминал впоследствии, как вспоминаешь упавшее на тебя дерево или гадюку, на которую случайно наступил, хотя Хродгара, конечно, следовало опасаться куда больше дерева или змеи. Намного позже, когда я был уже взрослым, а Хродгар стал очень-очень старым, я ожесточил свою душу и решил уничтожить его — медленно, беспощадно. Если бы его таны время от времени не сообщали о том, что видели мои следы, он, наверное, позабыл бы о моем существовании.

У него было много дел. В лесу я обычно забирался на высокое дерево и сквозь ветви наблюдал за происходящим.

Поначалу там были разные группы людей: мелкие, суетливые отряды, которые пешком и на лошадях шныряли по лесу; хитроумные убийцы, действовавшие сообща; летом они охотились, зимой дрожали от холода в пещерах или крохотных хижинах и лишь изредка выбирались на поиски пищи, медленно и неуклюже бороздя глубокие сугробы. Их бороды, брови и ресницы покрывались ледяной коркой, и я слышал, как они хныкали и стонали на ходу. Когда два охотника из разных отрядов встречались в лесной чаще, они дрались, пока снег не обагрялся кровью, потом, тяжело дыша и вскрикивая, уползали в свои лагеря и там плели небылицы о том, что с ними случилось.

По мере того как отряды становились больше, они захватывали какой-нибудь холм, вырубали на нем деревья и из них строили лачуги, а на вершине сооружали огромный уродливый дом с островерхой крышей и большим каменным очагом, и ночью этот дом служил им защитой от нападения других отрядов. Его стены изнутри были причудливо разрисованы и увешаны по-, лотнищами, и все перекрестья балок и насесты охотничьих соколов были украшены резными фигурками жаб, змей, драконов, оленей, коров, свиней, деревьев и троллей. При первых признаках весны они вытаскивали изображения своих богов, разбрасывали семена по склонам холма и вокруг хижин и устанавливали деревянные загоны для свиней и коров. Пока мужчины охотились, женщины обрабатывали землю, кормили скот и доили коров, и когда мужчины в сумерках возвращались с волчьих троп, женщины готовили пойманную дичь, а мужчины шли в дом и пили хмельной мед. Затем все принимались за еду, сначала мужчины, потом женщины и дети, мужчины пьянели, распалялись и все громче обсуждали, как они завоюют соседние холмы. Я, притаившись во мраке, слушал их шумные речи, от которых мои брови ползли вверх, губы сжимались, а волосы на загривке вставали дыбом, как свиная щетина. Все эти банды действовали одинаково. Со временем их взаимные угрозы стали меня не столько возмущать, сколько забавлять. Мне было все равно, как они поступают друг с другом. Я слабо верил в серьезность их намерений — ведь даже волк не бывает беспощаден к другим волкам, но в этих непонятных угрозах было что-то зловещее.

Во время бражного застолья они выслушивали друг друга, хитрые крысиные лица застывали, внимая хвастливым словам, острые, как иглы, глазки недоверчиво сверлили говорящего, а черные боевые соколы, не мигая, смотрели вниз со своих насестов. Когда один из них заканчивал свои бредовые угрозы, вставал следующий и поднимал кубок из бараньего рога или вытаскивал меч, а иногда, если был слишком пьян, делал и то и другое одновременно, и рассказывал всем, что собирается совершить он. Время от времени из-за какого-нибудь пустяка вспыхивала ссора, и тогда один из них убивал другого, и словно запекшаяся корка крови отделяла убийцу от остальных: они обсуждали этот случай и либо прощали убийцу в силу каких-то причин, либо прогоняли его в лес, где он жил, воруя из отдаленных загонов мелкую живность, точно раненая лисица. Иногда я пытался помогать изгнаннику, иногда пытался не обращать внимания, но они были коварны и вероломны. В конце концов мне не осталось ничего другого, как поедать их. Хотя, как правило, пьяные ссоры редко заканчивались изгнанием. Обычно мужчины горланили свои дерзости, и застолье становилось все веселее и все шумнее. Король хвалил одного, ругал другого, никто не обижался, за исключением разве какой-нибудь женщины, которая сама «а это напрашивалась, и потом все валились и засыпали вповалку, друг на друге, как ящерицы, а я в это время уволакивал корову.