Грегорианец. Четвёртый - [9]

В тот день, когда Лау Дартин-младший явился сюда впервые, круг собравшихся казался необычайно внушительным, особенно в глазах провинциала с ближайшей луны. Провинциал, правда, был грегорианцем, и его земляки в те времена пользовались славой людей, которых трудно чем-либо смутить.

Остановка на магистрали общественного гравитранспорта, несколько минут переходов по рукавам, и, пройдя через массивные парадные двери, отделанные броне-полосками и снабжённые системой силовых дефлекторов, посетитель оказывался среди толпы вооруженных людей. Люди эти вальяжно расхаживали по двору, перекликались, затевали то ссору, то игру. Чтобы пробить себе путь сквозь эти бушующие людские волны, нужно стать офицером, вельможей или хорошенькой девушкой.

Наш юноша с пылким сердцем и взором горящим, прокладывал себе путь сквозь эту толкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно длинный палаш с фамильной инкрустацией на эфесе, не отнимая руки от тактического монокуляра и сканируя нейросети, улыбался жалкой улыбкой провинциала, старающегося скрыть свое смущение. Миновав ту или иную группу вооружённых до зубовного скрежета посетителей, вздыхал с некоторым облегчением, но ясно ощущал, что присутствующие оглядываются ему вслед, и впервые в жизни Дартина, у которого до сих пор всегда складывалось довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловким и смешным.

У самой автоматической лестницы положение стало еще затруднительнее. У основания платформы четверо Клериков забавлялись веселой игрой, в то время как столпившиеся на площадке десять или двенадцать их приятелей ожидали своей очереди, чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя ступенькой выше прочих и обнажив шпагу, препятствовал или старался препятствовать остальным троим подняться по лестнице. Эти трое нападали на него, ловко орудуя шпагой, причём, плазменные контуры у всех активны.

Дартин принял эти шпаги за фехтовальные рапиры. Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах участников игры, понял, что клинки были самым тщательным образом приведены в полную боевую готовность. Писк и незамедлительное применение персональных инъекторов с нейростимуляторами говорил сам за себя. Всё более чем серьёзно. При каждой новой царапине не только зрители, но и сами пострадавшие разражались бурным хохотом. Жестко.

Легионер, занимавший в эту минуту верхнюю платформу, блестяще отбивался от своих противников. Вокруг собралась толпа. Условия игры заключались в том, что при первой же царапине раненый выбывал из игры и его очередь на аудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказались задетыми. У одного была поцарапана рука и пробита броневставка на жилете, у другого подбородок, у третьего ухо, причем защищавший ступеньку не был задет ни разу. Такая ловкость, согласно условиям, вознаграждалась продвижением на четыре очереди.

Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее, заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На его родной планете Грег, там, где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызова на дуэль все же требовался хоть какой-нибудь повод.

Грегорианцу игра четверых игроков показалась ему самой необычайной из всех, о которых ему когда-либо приходилось слышать даже в самой Грегории. Почудилось, что он перенесся в пресловутую страну великанов и где натерпелся такого страха. А между тем до цели еще далеко. Оставались верхняя площадка и приемная.

На площадке уже не дрались, там сплетничали о симпатичных женщинах, а в приемной болтали о дворе императора. На площадке Дартин покраснел, в приемной затрепетал. Его живое и смелое воображение, делавшее его в Грегории опасным для молоденьких горничных, а подчас и для их молодых хозяек, никогда, даже в горячечном бреду, не могло бы нарисовать и половины любовных прелестей. Точнее четверти любовных подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавших особую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которые при этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар его добронравию, то в приемной поколебалось его уважение к кардиналу.

Здесь Дартин, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику, заставлявшую трепетать Содружество. Нападкам подвергалась и личная жизнь кардинала, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как знал Дартин, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. Этот великий человек, которого так глубоко чтил Лау Дартин-отец, служил здесь посмешищем для Клериков Вельера. Одни потешались над его кривыми ногами и сутулой спиной. Кое-кто распевал неприятные песенки о его возлюбленной, и о его племяннице, а другие тут же сговаривались подшутить над пажами и телохранителями. Все это представлялось Дартину немыслимым и диким.

Но, если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталось имя императора, то казалось, что чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала эти насмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь, что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет Лау Вельера. Но почти тотчас же брошенный вскользь намек переводил снова разговор на его высокопреосвященство, голоса снова звучали громко, и ни один из поступков великого кардинала не оставался в тени.