Греция. Лето на острове Патмос - [57]

Запомнился мне еще один момент. Когда я обращаюсь к нему, у меня словно пелена с глаз спадает. Я о появлении Алекоса. Я был потрясен: раз он пришел, значит, время уже за полночь. Он бы ни за что не спустился к пляжу, не закрыв перед этим кафе на площади. Рядом с ним стоял владелец второго кафе Петрос. Оба выглядели довольными и чуть пьяными.

— Эх, Тома! — крикнул Алекос. — Здорово, правда?!

Много народу!

— Ага! — завопил я в ответ. Глянув на Теологоса, копавшегося в ящичке из-под сигар, чтобы дать сдачу, я снова устремил взгляд на наших конкурентов: — Сколько вы заработали?

— Много! — отозвался Петрос.

— Шестьдесят пять тысяч, — ответил Алекос.

— А я, — вставил Петрос, — шестьдесят.

— Бира, Тома! — крикнул Алекос. — Пива! Дай нам пива!

Где-то около четырех часов утра все неожиданно кончилось. Оркестр замолчал, музыканты быстро сложили вещи и исчезли, как, собственно, и все гуляющие. Осталось лишь несколько припозднившихся пьяных посетителей.

Я осторожно вышел из-за холодильника. Пол был усеян обрывками бумаги и объедками. Ноги скользили по пролитым напиткам.

Пока Теологос считал выручку, я, пошатываясь, вышел наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха и найти столик, на который смог бы положить ноги.

Картина царящего опустошения производила сильное впечатление. Повсюду на столах и на песке валялись козьи кости, как разбитые, так и целые бутылки и стаканы, во многих из которых покоились раскисшие окурки…

Весь этот мусор был залит падавшим из таверны светом.

К счастью, еще не начало светать. Вскоре, с наступлением зари, зрелище обещало стать еще более удручающим — перепаханное кладбище вчерашних радостей и наслаждений. Все это оставили убирать нам.

Но сперва надо было поесть и узнать, сколько денег мы заработали. Деметра позвала меня внутрь. В обеденном зале она с мальчиками быстро накрыла на стол. Нам предстояло полакомиться не остатками, а вкуснейшей тушеной козлятиной, приготовленной из лучших кусков мяса, которые она отложила в начале вечера. На тарелках были разложены еще скворчащие маридаки, только что пожаренный картофель, а в салате виднелись кубики сыра фета, которого, по официальной версии, было не достать.

Явившийся Теологос сел во главе стола. В руках он зажал бумажку, на которой вел подсчеты. Мы все выжидающе на него уставились. Сияя от удовольствия, он посмотрел на нас в ответ.

— Сколько? — спросил я.

— Очень неплохо, — ответил он.

— Сколько?

Он выдержал театральную паузу.

— Сорок тысяч драхм! — С чувством полного удовлетворения он улыбнулся и принялся накладывать себе в тарелку тушеное мясо.

На секунду я потерял дар речи. Наконец вымолвил:

— Этого не может быть.

Теологос посмотрел на меня, широко распахнув глаза, и положил себе картошки.

— Почему? — невинно спросил он.

— Потому! — Я повысил голос, но все еще владел собой. — Потому что Алекос и Петрос сказали, что заработали по шестьдесят пять тысяч.

Внимательно поглядев на меня, Теологос улыбнулся.

— Тома, — произнес он, — неужели ты думаешь, что они сказали тебе правду?

— А с чего им врать?

— С того, что они хотят лучше выглядеть в твоих глазах… Как это вы говорите? «Важными шишками»? — Он осторожно взял горячую сельдь и откусил ей голову. — Давай ешь, а потом я снова все пересчитаю. Можешь сам посмотреть.

К горлу подкатила дурнота.

— Давай пересчитаем прямо сейчас.

В комнате повисло гробовое молчание.

— Ладно. — Теологос встал, отодвинув стул.

Подойдя к столу, он открыл ящик для сигар и коробку из-под обуви. Они были под завязку набиты банкнотами — сотенными, пятисотенными и тысячными. Там же лежала и груда мелочи.

Никто не произнес ни слова. Деметра, мальчики и Мемис ели. Я не сдвинулся с места. Наверное, мне следовало подняться, подойти к Теологосу и встать над ним, не упуская из виду ни одной купюры, но я не мог себя заставить этого сделать. Может, это звучит и нелепо, но я хотел сохранить хотя бы подобие видимости того, что ему доверяю.

Закончив считать деньги, Теологос поднял на меня взгляд.

— Тома, — произнес он, — ты прав. Здесь больше.

У меня екнуло сердце. Неужели честность возьмет верх и восторжествует?

— Сколько? — спросил я.

— Сорок четыре тысячи, — глядя мне прямо в глаза, ответил он.

У меня словно язык отнялся. Он мне врал, врал нагло, бесстыдно, при сыновьях. Деметре и Мемисе, врал мне, человеку, с которым дружил девять лет и который, возможно, являлся единственной живой душой на всем острове, верившей ему. От всего этого у меня перехватило дыхание.

Наконец мне удалось что-то из себя выдавить типа: «Да, это уже лучше» — или нечто вроде того. Все с облегчением, улыбнувшись, вернулись к трапезе. Я сидел за столом не в состоянии притронуться к еде. Я будто окаменел от осознания того, сколь слепо доверял Теологосу, сколь был смешон и наивен. Осколки величественных стеклянных замков, которые я строил, медленно тонули в болоте унижения.

В Греции в ходу один афоризм, история которого уходит еще в византийские времена. Его я услышал от одного грека в Нью-Йорке, которому поведал эту историю. Византийцы говорили, что в делах ты отвечаешь лишь за свой успех, а если у тебя есть компаньон, то он должен печься о своем успехе сам. А афоризм, который можно услышать и сейчас, звучит так: «Лучше, если тебя считают вором, чем дураком».