Греция. Лето на острове Патмос - [56]

Где находились в это время Даниэлла с Сарой и Мэттом, я, пожалуй, и не вспомню. На фоне всех дел, которыми мне предстояло заняться, местонахождение моей семьи казалось мне малозначительным. Образы жены и детей словно выцвели, истерлись, словно улыбающиеся, немного озадаченные лица на фотографии, сделанной когда-то давно и выгоревшей на солнце. Ничего, у меня еще будет на них время. Когда я буду купаться в деньгах…

В четыре часа мы перестали обслуживать клиентов и бросили все силы на последние приготовления к вечеру. Мы устроили в обеденном зале генеральную уборку, а кухонные столы и застекленные шкафы расставили так, чтобы они образовывали некое подобие буфетной стойки. Предполагалось, что посетители будут вставать к ней в очередь, выбирать себе блюдо, после чего самостоятельно относить свои тарелки за столики.

— Деметра с Мемисом останутся на кухне. Они будут готовить и резать салаты, — приказал Теологос. — Савас и Ламброс будут подносить еду, а ты, Тома, отвечаешь за напитки. Я сяду там, в конце очереди. — Он ткнул пальцем на маленький столик возле двери. На нем стояла коробка из-под сигар, которой предстояло сыграть роль кассового аппарата. — Буду выписывать счета и собирать деньги. Курайо, Тома! Мужайся! Сегодняшняя ночь — наша! — С этими словами он хлопнул меня по спине.

В семь часов вечера пришли музыканты. Они расположились на маленькой сцене в обеденном зальчике рядом с буфетной стойкой и поспешили на кухню что-нибудь перехватить, перед тем как начнется наплыв гостей.

Через полчаса пошли первые посетители — это были семьи с детьми, среди которых, насколько я понимаю, были и мои. К половине девятого полностью стемнело, и бесконечным потоком полились посетители.

Поначалу все проистекало в бодрой веселой атмосфере — заказы быстро приносили, порции накладывали с горкой — их размеры вполне соответствовали той непомерной цене, которую с посетителей сдирал Теологос, а на улице за столиками всем хватало места.

Потом, как только музыканты разобрались по местам и качали играть, обстановка быстро начала меняться. В Греции считается, что чем громче музыка играет, тем оно лучше. Именно поэтому никто не сравнится с греками в страсти к огромным, чудовищным музыкальным автоматам, которые врубают на полную мощность даже в самых крошечных забегаловках. Не надо обладать богатым воображением, чтобы представить, какой концерт закатили музыканты, когда им дали волю. Казалось, им было мало, что их слышали все обитатели острова. Создавалось впечатление, будто они хотят, чтобы их музыка доносилась до всех пределов восточной части Эгейского моря. А теперь представьте, каково было тем, кто находился и работал в замкнутом помещении рядом с оркестром, в непосредственной близости от сцены и микрофонов.

Когда музыканты играли, а надо сказать, что, как только посыпались первые купюры, они практически не замолкали, в процессе общения с клиентами приходилось кричать на пределе возможности голосовых связок — иначе вас никто бы просто не услышал. Таким образом, посетители орали на нас, мы на посетителей, и волей-неволей в наших воплях вскоре начали проявляться нотки истерии и ярости.

Помимо всего прочего, чем дольше я стоял за стойкой, тем сильнее у меня начинали ныть ноги. Однако никакого другого выхода у меня не предвиделось. Холодильник, из которого я доставал напитки и который являлся частью нашей буфетной стойки, был мне по плечо, поэтому, если бы я сел, меня было бы не видно.

Я попытался напомнить себе, что несчастная Деметра находится в точно таком же положении. Я оглянулся на нее, ища сочувствия и надеясь, что увиденное придаст мне сил. Она стояла за плитой. Ее покрытое потом лицо было залито светом горящих газовых конфорок. Она, как всегда преисполненная энергии, металась между огромными сковородками, на которых готовились сельдь и картофель. На несколько коротких мгновений меня охватывал стыд. Чего я ною? Неужели я такой слабак? Однако потом я переводил взгляд на Теологоса, который вроде тоже жаловался на ноги. И что же я видел? Теологос, уютно устроившись за столиком, с удовлетворенным видом складывал деньги в ящичек из-под сигар или же опорожнял его в коробку из-под обуви, стоявшую за ним на стуле, и от этого зрелища боль, к коей добавлялось возмущение и чувство жалости к самому себе, становилась совсем невыносимой.

Каким-то чудом, не без помощи рецины — к бутылке с ней я приложился не раз и не два, — мне удалось выдержать самый пик наплыва посетителей, пусть даже воспоминаний об этом практически не осталось — лишь некая каша из звуков и лиц.

Через некоторое время, понятия не имею во сколько, ко мне подошла Даниэлла с детьми, чтобы пожелать спокойной ночи. Не помню, чтобы к нам заходили Лили, Магнус, Анна и прочие норвежцы. В памяти засели лишь крики, просьбы и бесконечная череда улыбающихся лиц, на которые снизу падал свет из застекленного холодильника, а сверху их окрашивали голубым, красным и зеленым разноцветные лампочки, развешанные Теологосом.

За дверями таверны набирал обороты праздник, чудесный разгульный вечер, главное событие каждого лета в Ливади, некогда имевшее столь большое значение для нас с Даниэллой. Сейчас я лишь мельком мог взглянуть на происходящее. С тем же успехом я мог находиться на вершине горы или в другой части острова. До нас доходили вести о творящейся снаружи вакханалии — кто-то танцевал на столах, кто-то потерял сознание, кто-то порезался разбитой бутылкой, однако все это было лишь эхом раздолья, едва проникавшим сквозь музыку и воображаемую оболочку, в которой я затворился, чтобы укрыться от неразберихи и забыть о непрекращающейся боли в ногах.