Греческое сокровище - [183]

Через несколько дней Софья узнала, что, по мнению доктора Шварца, операция ушей безотлагательна. Генри переехал из гостиницы «Гамбург» в частный пансион медицинской сестры фрау Матильды Гете, немолодой вдовы, у которой было четыре уже взрослых сына. Она не только давала кров своим постояльцам, но ухаживала за ними до выздоровления. В следующем письме Генри описал подробности операции—она была очень тяжелой: доктор Шварц вынул из правого уха три наросших там косточки. С левым ухом дело обстояло еще сложнее: костная опухоль вросла там в тонкую кость черепа. Шварцу пришлось сначала убрать, а потом обратно пришить ушную раковину. Операция осложнилась сильным кровотечением. Когда Генри проснулся, его сильно тошнило от хлороформа, голова была обвязана бинтами, а вокруг постели стояли доктор Шварц и его ассистенты, с тревогой ожидающие, когда к Генри вернется сознание.

Она ни в коем случае не должна приезжать к нему в Галле! Ему очень здесь одиноко, но ничье общество не может его пока развлечь. Оба уха распухли, слуховые проходы закрылись, он не слышал ни одного звука. После операции Генри вернулся в дом фрау Гете: холода стояли такие, что ему категорически запретили выходить. Он не мог умываться, не мог бриться… плохая компания для кого угодно. К тому же боль в ушах не давала спать.

Письма становились все более неутешительными. Левое ухо наполнилось гноем, и боль стала нестерпимой; стужа такая, что о прогулках не может быть и речи. Утром все окна заледеневают, хотя топят всю ночь. Не может ли Софья подождать с елкой до его приезда? Он думает, что к рождеству вернется и они уберут елку вместе. И хорошо бы она прислала ему свежие журналы «Академия» и «Атеней».

Доктор Шварц посмотрел уши Генри и заверил его, что боль скоро станет меньше, острота слуха вернется и он в ближайшие дни сможет покинуть Галле. Надо будет только завязывать уши и ни в коем случае не застуживать. Генри решил ехать в Лейпциг повидаться со своим издателем, потом в Берлин и Париж. Но в декабре боль в левом ухе опять усилилась. Доктор Шварц прописал от боли опиум. И Генри все еще ничего не слышал.

Следующее письмо пришло из Парижа. Он очень сердился на нее за то, что она не писала ему, а приехав в «Гранд-отель», нашел от нее сразу шесть писем. Вот была радость. Левое ухо как будто прошло, но, уезжая из Галле, он забыл вложить в него ватный тампон. И опять простудился, так что придется идти к ушному врачу в Париже.

…Он собирается в Неаполь, хочет посмотреть новые раскопки в Помпеях.

В Неаполе Генри останавливается в «Гранд-отеле». Хозяин этой гостиницы был его старый друг. Левое ухо опять стало сильно болеть. Доктор Коццолини сделал ему инъекцию. Наркотик помог, но доктор не советовал ему в ближайшие дни ехать в Афины. На другой день вместе с доктором Коццолини отправились смотреть раскопки Помпей. Накануне рождества он обедал один в ресторане гостиницы. Завтракал на другой день в буфете.

Дальнейшие события, которые постепенно доходили до Софьи, показались ей невероятными. Рождественским утром в десять часов Генри вышел из гостиницы — пошел, по-видимому, сделать инъекцию. Но у врача не появился. На улице вблизи Пьяцца делла Сайта Карита он упал на тротуар и потерял сознание. Когда он пришел в себя, подошедшие к нему люди спросили, что случилось. Он не отвечал — язык не повиновался ему. Полицейский отвел его в ближайшую больницу. Бумажник с золотыми завалился так глубоко в карман, что полицейский его не нашел. В больнице Генри не приняли—кто за него будет платить? Оставалось отвести его в полицейский участок, где, к счастью, в кармане его жилета нашли визитную карточку доктора Коццолини. Пригласили доктора в полицию; узнав, что произошло, доктор пришел в ужас: подобранный в полубессознательном состоянии человек был знаменитый доктор Шлиман. Доктор Коццолини заказал удобный экипаж и отвез Генри в «Гранд-отель», где его напоили крепким бульоном, отнесли наверх и уложили в постель.

Немедленно вызвали находившегося в Неаполе известного немецкого хирурга доктора фон Шоена. Он вскрыл левое ухо Генри, очистил его от гноя, но сказал, что, по-видимому, нужна трепанация. Речь к Генри не вернулась. Хозяин гостиницы сам ухаживал за ним, поил бульоном и кофе.

На другое утро — был второй день рождественских праздников— в комнате, примыкавшей к спальне Генри, собрались доктор Коццолини, доктор фон Шоен и еще шесть специалистов— решали, можно ли делать трепанацию черепа. Пока они совещались, едва теплившаяся в Генри жизнь угасла.

Все эти события Софья узнавала из телеграмм. Узнав, что Генри упал на улице, она немедленно собралась в Неаполь. Была пятница. Парохода на Бриндизи в тот день не было. А вечером пришла последняя телеграмма. Ее муж скончался.

Дёрпфельд и ее брат Панайотис уговорили Софью остаться дома. С субботним пароходом, уходившим в Бриндизи, они отплыли в Неаполь, чтобы привезти в Афины тело Генри.

Она сидела в библиотеке за письменным столом Генри: ей было так горько. И не только потому, что Генри не стало — это не было неожиданностью: он уже давно болел и занимался многочисленными делами без прежнего азарта, — а потому, что он умер на чужой постели в гостинице, далеко от своего дома: никто из родных не был с ним в его последнюю минуту, не поцеловал его, не сказал последнее прости. Затем пришло сознание вины. Узнав о тяжелой операции, она должна была немедленно ехать в Галле. Но как редко за двадцать один год жизни с Генри она восставала против его желания. А он ведь не велел ей ехать к нему…