Греческое сокровище - [164]

— Я всю жизнь жил в небольших домах, теперь я хочу простора. И еще мне хотелось бы большую мраморную лестницу снаружи, ведущую на первый этаж, и террасу на крыше.

— Облик дворца будет эллинско-германский, — отвечал на это Циллер. — Простой, элегантный, но и внушительный. Для цоколя используем грубо обработанные гранитные плиты, а сбалансируем их пятью высокими, широкими арками-лоджиями на первом и втором этаже по фасаду. Здание будет таким легким, точно вот-вот взлетит. Поверьте, это будет самый красивый особняк в Афинах.

Генри потирал руки, едва скрывая волнение. А у Софьи на душе был камень. Когда они устраивали свой Первый дом на улице Муз, Генри спрашивал ее совета во всем — какой выбрать район, какую купить мебель. Но эта храмина была для Генри Шлимана памятником самому себе. Она уговаривала себя: «Это эгоистично с моей стороны. Разве я не должна радовать, я, что мой муж наконец-то будет жить во дворце Медичи—ведь он это заслужил, как никто».

Как бы то ни было, она будет хорошей женой, как подобает гречанке, будет восхищаться его детищем, жить в нем и, да помоги ей господь, управлять им в его отсутствие.

Когда Генри вышел на миг из комнаты. Софья тихо спросила Циллера:

— Господин Циллер, скажите, что может побудить человека построить себе один из самых больших дворцов Греции?

Циллер взглянул на Софью, и его темные глаза вспыхнули.

— Великие мужи должны строить великие здания.

— Как жилье или как памятник? Циллер не стал сглаживать утлы.

— И то, и другое. Можно жить с уютом и во дворце. Нелегко, но можно. Если, конечно, имеешь к этому склонность.

— Я не имею.

— Я догадываюсь об этом, госпожа Шлиман. Но вы будете царицей в «Палатах Илиона».

— У меня нет желания быть царицей.

Но Софья понимала и другое: этот дворец означает, что Генри решил насовсем поселиться в Афинах. Хотя они были так счастливы в Лондоне, Генри даже сказал тогда: «Почему бы не жить там, где нам рады?» — ей самой не хотелось жить нигде, кроме Греции. Она не просто любила родную землю, она чувствовала себя ее частицей, артерии, бегущие от сердца, не кончались в руках и ногах, а уходили в греческую почву, в воды Эгейского моря, откуда черпались ее жизненные силы. И чем великолепнее будут «Палаты Илиона», чем больше будут воплощать эллинскую идею, чем полнее Генри выразит в них самого себя, тем труднее будет ему расстаться с ними. Софья с облегчением заметила, что их новый дом будет ниже королевского дворца. Она-то знала, какую борьбу Генри выдержал сам с собой, чтобы выказать эту воспитанность. Генри страстно полюбил свой необыкновенный дом, он поможет ему снискать в Греции тот почет, о котором он так мечтал и который все не мог завоевать.

Что касается ее, Софьи, она постепенно привыкнет к этому дворцу. Генри будет приглашать в гости знаменитых людей со всего света, и не на один день. Вот почему на втором этаже несколько лишних спален. Когда его опять потянет куда глаза глядят, благо во все стороны из Афин уходят шоссейные, железные, морские дороги, она постарается быть радушной хозяйкой. Сколько раз в прошлом он присылал именитого гостя в свое отсутствие с подробным наставлением, как его принимать. И она видела себя наверху мраморной лестницы, встречающей пришельцев со всех концов земли, — и так будет еще двадцать или тридцать лет. Генри Шлиман будет хозяином «Палат Илиона», а она их рабыней. К счастью, раз в году бывает лето. И Софья улыбнулась, вспомнив о своем уютном доме в Кифисьи, осененном могучими деревьями на берегу говорливого ручья.

6

Теперь, когда «Микены» вышли в свет в Англии. Германии, Соединенных Штатах и скоро появятся во французском переводе, все помыслы Шлимана опять устремились к Трое. Узнав, что новый фирман будет подписан не раньше сентября, Генри опять потерял покой — помчался по делам в Париж, оттуда в Германию лечить ухо, затем в Лондон для беседы с сэром Остином Лейярдом, английским послом в Турции. Несколько дней провел в Афинах, полюбовался на сына, поиграл с ним и укатил на месяц в Итаку, надеясь обнаружить дворец Одиссея. В обоих кафе «Дарданелл» пошли разговоры, что Генри Шлиману везде хорошо, только не дома с женой и детьми. Софья нервничала: как объяснить досужим сплетникам, что бродяга Шлиман почти все пятьдесят шесть лет своей жизни только и делал, что колесил по свету, что удержать на месте его могли только раскопки.

Наконец фирман получен. Генри объявил, что едет копать всего на два месяца, до начала дождей. Удобного жилья на Гиссарлыке не было, и Софье пришлось остаться дома с детьми.

Но Софья недолго скучала — заболел ее брат Спирос. Его беспрестанно лихорадило, болела голова, он очень похудел и временами никого не узнавал. Врачи не могли поставить диагноз. Внезапно состояние его ухудшилось — парализовало левую сторону, нога и рука почти не двигались, губы перекосило. Врачи понимали, с ним что-то очень серьезное—опухоль или кровоизлияние, но ни исцелить, ни облегчить его страдания не могли. Софья была безутешна. Бедный Спирос, сначала на побегушках в отцовской мануфактурной лавке, а потом столько лет ее главная опора. Ему ведь только тридцать с небольшим, но вряд ли он когда-нибудь заведет свое дело.