Гребень Клеопатры - [73]

Женщина протянула ей руку.

— Мишель Андре. А вы, должно быть, Мари и Анна. Добро пожаловать! Входите. Зима в наших краях суровая. Но я разожгла для вас камин.

Ее голос был похож на голос Фредерика. Такие же певучие интонации. С той лишь разницей, что у Мишель угадывался легкий французский акцент. Она посторонилась, впуская подруг в дом, и стояла, разглядывая их. Или это им только показалось? У нее было что-то странное с глазами. Зрачки казались неподвижными. Ресницы густо накрашены тушью, как у фарфоровой куклы. Мишель улыбнулась.

— Разделись? Проходите в гостиную. Вы, наверное, проголодались с дороги.

Анна и Мари прошли за ней в гостиную. Мишель Андре шла очень грациозно, но создавалось ощущение, что она просчитывает каждый свой шаг заранее. Двери в другие комнаты были закрыты. Видимо, она не хотела, чтобы туда заглядывали. В комнате горел камин.

Мари вошла туда и подумала, что изнутри дом куда красивее, чем снаружи. Тут не было ни старой мебели, ни потертых подушек, как в обычных деревенских домах. Напротив, все внимание притягивал к себе блестящий черный рояль и книжный шкаф с аккуратно расставленными книгами и нотами. Ноги тонули в пушистом красном ковре. Мебель в стиле модерн подозрительно напоминала обстановку «Фата-морганы». На подоконнике — лампа в виде женской фигуры, напоминавшей хозяйку дома. Стол накрыт на троих. Там уже стояли чайники и блюдо с крошечными бутербродами-канапе, круассанами и джемом. Мать Фредерика изящно опустилась на диван, закинула ногу на ногу и грациозным жестом предложила им садиться. Мари подумала, что по сравнению с этой женщиной она и Анна в грубых теплых носках выглядят вопиюще вульгарными.

Они сели за стол, и Мишель предложила им самим поухаживать за собой. Мари и Анна налили горячий чай в фарфоровые чашечки. Мари вдохнула его душистый аромат и отметила, что чай высшего сорта. Женщина продолжала смотреть на них с дивана все тем же странным взглядом. Она осторожно налила себе чаю, прижав носик чайника к краю чашечки. Ногти у нее были накрашены лаком того же оттенка, что и платье.

— Мне жаль, что мы знакомимся при таких трагических обстоятельствах. Я знаю, вы были хорошими друзьями Фредерику, и очень благодарна вам за то, что вы решили приехать на похороны, хотя они происходят так далеко от столицы. Помню, что чувствовала я сама, когда впервые ехала сюда: мне казалось, я еду на край света. Впрочем, это недалеко от действительности.

— Как давно вы здесь живете? — нарушила молчание Анна.

— Уже сорок лет. Самой не верится. Я родилась в Париже и по паспорту так и осталась француженкой. Мне почему-то не пришло в голову обзавестись шведским гражданством. Не возражаете, если я закурю?

Мари с Анной покачали головами. Мишель поднялась и вернулась с пачкой «Галуаз». Достала сигарету, прикурила и с наслаждением затянулась.

— Француженка навсегда останется француженкой, как говорил мой муж. Он умер. Много лет назад.

Мари посмотрела на круассаны, аппетитно разложенные на блюде. Она не чувствовала голода, но взяла один, чтобы хоть как-то снять напряжение. Здешняя атмосфера действовала на нее угнетающе. Было странно видеть эту женщину, наряженную как на бал, в таком захолустье. Казалось, она совсем не горюет о сыне. На ее лице вообще не было никаких эмоций. Мари откусила кусочек. Мишель улыбнулась.

— Что-то от цивилизации нам удалось сохранить даже в этой глуши. Я обожаю готовить, и Фредерик научился ценить «высокую кухню», хотя в это и трудно поверить.

Все трое снова замолчали. Мари казалось, что хруст круассана раздается громко, на всю комнату. Оглядевшись по сторонам, она заметила на стенах черно-белые фото парижских улиц, сделанные, судя по всему, во время Второй мировой войны или сразу после ее окончания. На некоторых снимках — группки солдат. Мишель Андре словно прочитала ее мысли.

— Моя мать была немецкой шлюхой, так это тогда называли. На самом деле она была талантливой певицей и танцовщицей, а не какой-то уличной певичкой, каких тогда было пруд пруди. А мужчина, в которого она влюбилась, — не каким-нибудь негодяем, а высокопоставленным военным. Он сделал ее своей любовницей и тем самым спас от куда более печальной участи — мама была еврейка. В те времена выбирать не приходилось.

Мишель сделала глоток чаю.

— Немец был с ней честен. Дома его ждали жена и дети, к которым он должен был вернуться после окончания войны. Моя мать пошла на это. И жила в роскоши, тогда как другие умирали с голоду. Разумеется, все имеет свою цену, и она была готова ее заплатить. И заплатила — родив меня. Она любила своего немца. Так она мне говорила, и я ей верю. Моя мать была искренней, она всегда говорила правду. Правда бывает жестокой, но я всегда предпочитала ее лжи.

Мишель выпустила облачко дыма. В ее глазах по-прежнему не отражалось никаких эмоций. Словно они смотрели внутрь себя и видели не то, что происходит сейчас, а то, что происходило когда-то.

— Он сдержал обещание и уехал. Не зная о том, что моя мать ждет ребенка. Какая ирония! Она забеременела в самом конце войны, ей долго удавалось избежать этой «неприятности». А может, просто хотелось оставить что-нибудь на память о любовнике. Он спас ей жизнь. Она была благодарна ему за это. В ее чувствах к нему не было обиды. Мама говорила, что обида — самое бесполезное чувство, которое только может испытывать человек, самое бессмысленное и безнадежное. Я полностью с ней согласна.