Гражданская война - [40]

Итак, спустя две недели, в уик-энд, неожиданно объявился Рейн. Было шесть часов утра. Я принял его в домашнем халате и тапочках на босу ногу, провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись, заметил, насколько он осунулся, похудел -- на изможденном лице его лишь горели глаза и выделялся заострившийся нос.

"Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я.

-- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли.

-- Неважно, -- уклончиво отвечал я.

-- Все чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету, а эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации...

-- Рассказывайте, все по порядку.

-- О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по голове, а после яркий свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще неделю я зализывал раны...

-- Вас пытали?

-- Нет, нет... это я так, образно, о ранах... Все дело в язве. Но не будем терять время. Я нашел Томашевского, -- Рейн выжидательно заглянул мне в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой:

-- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно.

-- О профессоре вы сообщили еще тогда, -- заметил я, -- труднее было найти бар, из которого вы звонили.

-- Убейте меня, ничего не помню.

-- Но это не все: совершенно случайно я наткнулся на Томашевского и вечером того же дня нанес ему визит, правда, не оговаривая его предварительно. Увы, ничего нового, касающегося нашего с вами дела. Он назвал Скотта жуликом, как-то еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце, я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось.

-- Почему тогда эта участь миновала вас?

-- Одно из двух: либо мне повезло, либо они не хотят связываться с Куеном.

-- С Куеном? -- спросил Рейн.

-- Старая история, которой интересуется Интерпол, но так или иначе касающаяся Томашевского

-- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол, пробормотал Рейн. Мне даже показалось, что он задремал, так надолго он замолчал и таким ровным стало его дыхание. Не скоро я вновь услышал его голос, он говорил с надрывом.

-- Морис, Томашевский несомненно знает моего отца, как знает его и Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте...

-- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский, то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты.

-- Но это ничего нам не дает.

-- Как сказать... А если предположить, -- рассуждал я, -- что и неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же -кейс, в котором были черновики профессора.

-- Значит, вы полагаете, дело в кейсе?

-- Возможно. Судя по тому, как развивались события тридцатилетней давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного.

-- А если кейс у Томашевского?

-- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс.

-- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет по набережной, и у нас будет время обыскать его квартиру.

-- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но поедемте.

Через час мы были в Иври.

-- Сбавьте скорость, вот он, -- воскликнул Рейн, увидев на набережной сидящего на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой сорочке, гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек.

-- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти.

-- Рейн, он не показался вам странным?

-- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения.

Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли быстро, но ближе к дому шаг замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по сторонам -- улица была безлюдна.

Дверной замок не доставил Рейну хлопот.

-- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я.

-- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета.

Рейн остался внизу осматривать прихожую, (если ее вообще можно было назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное вернуло все ту же тревожную мысль:

"Что случилось сегодня с Томашевским?"

Комната преобразилась. В сущности, изменить здесь что-либо коренным образом было невозможно, и тем не менее вдоль стены примерно выстроились ряды пустых бутылок, на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими газетами был застелен стол.

" А на столе лежал незапечатанный конверт.

Это было письмо, написанное Томашевским.

-- Рейн, сюда! -- позвал я.

Почти страницу профессор рассуждал о бренности всего живого и о его, Павла Томашевского, предназначении на этой земле. Больший интерес представляла концовка письма:

"..Наверное, я оказался слаб духом, неподготовленным к той схватке, которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет места. Значит, так тому и быть. Через мою судьбу прошли только двое людей, которые были мне по-настоящему близки -- моя сестра и ее жених Вильям Скотт. Но смерть отобрала у меня Анну, а затем я сам порвал с Вильямом. Сейчас, когда жизнь на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не знаю... Но я прощаю ему все, даже то, что, наверное, прощать не должен. С надеждой, что, быть может, он распорядится моим наследием на пользу человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям"