Гражданская рапсодия. Сломанные души - [63]

— Где все сёстры? — спросила Катя.

Бескаравайный коротким кивком указал в дальний конец вагона. Из перевязочного отделения доносились осторожные смешки и грубые задиристые шутки. Катя прислушалась. Судя по голосам, там разместилась весёлая компания.

Катя сняла пальто, посмотрела на себя в зеркало, поправила выбившиеся из-под апостольника волосы. Чуть свела брови — да, так она выглядит строже — и направилась в перевязочную. За тонкой полотняной ширмой несколько офицеров рассказывали скабрёзные истории сёстрам милосердия.

— Господа, — обратилась Катя к молодым людям, — будьте любезны пройти в начало вагона. Там достаточно места, чтобы вы не чувствовали себя стеснёнными, — и посмотрела на сестёр. — А вас, барышни, я попрошу приготовить чай и бутерброды, и раздать их нашим пассажирам.

Офицер с двумя звёздочками на погонах блеснул нахально глазами.

— Oh mon dieu, quelle sévérité. Une si belle jeune femme devrait être plus gentille (Боже мой, какая строгость. Такой красивой барышне следует быть добрее).

Катя с ответом не задержалась.

— Et si vous refusez de répondre à ma demande, je serai obligé de me tourner vers le capitaine Chernov pour obtenir de l'aide (А если вы откажетесь выполнить мою просьбу, то я буду вынуждена обратиться за помощью к капитану Чернову).

Имя командира подействовало на офицера волшебным образом. Нахальство в глазах растаяло, посыпались извинения и обещания не причинять более неудобств строгой mademoiselle. Катя терпеливо дождалась, пока перевязочная опустеет, отошла к процедурному столу и начала пересчитывать упаковки с медикаментами и индивидуальные пакеты. Необходимости в этом не было, просто нужно было занять себя чем-то. Это помогало отвлечься от прочих мыслей, которые вновь закружились в голове метелью.

Закончив с подсчётами, Катя взяла сухую тряпку и протёрла пыль на полках, потом достала из шкафчика книгу по военно-полевой хирургии профессора Цеге-фон-Мантейфеля и села к окну. За чтением время пролетело быстро; не то, чтобы книга была интересная, но познавательная. Катя не заметила, как начало темнеть, она сощурилась и поднесла книгу ближе к глазам. Шаркая сапогами, в перевязочную зашёл Бескаравайный, поставил на стол лампу, подкрутил фитиль, чтоб горела ярче.

Машинист дал гудок, поезд вздрогнул и начал замедляться. Катя отложила книгу, приникла лбом к холодному стеклу. За окном в полутьме сумерек показалась открытая платформа, а над ней подсвеченная фонарём табличка «Марцево». Скрипнули тормоза, в полутьму начали прыгать люди. Послышались резкие команды, люди становились в колонну, равнялись. Катя узнала капитана Чернова. Он пробежал вдоль строя, махнул рукой, и вся колонна повернула направо. Катя попыталась увидеть Таганрог, но из окна вагона сделать это было невозможно, хотя он был совсем рядом, и лишь когда поезд вошёл в поворот, на фоне затухающего неба Катя разглядела дымы. Они пластались подобно савану, скрывая город от света и божьего взгляда, и становилось страшно от мысли, что где-то под этими дымами был сейчас Толкачёв.

25 Таганрог, улица Николаевская, январь 1918 года

Ночью подул ветер, согнал снег с улиц; чёрные пятна, более похожие на чернильные кляксы, смотрелись на мостовых грязно и некрасиво. Вместо крещенских морозов на город наползли дождевые тучи, залили улицы холодными мелкими каплями; голуби нахохлились, спрятались под крыши. В сапогах и под сапогами мерзко хлюпала влажность, она же настойчиво лезла за воротники, за обшлаги, в глаза, в уши. И кругом серость, серость…

Толкачёв перебежал перекрёсток от почтовой конторы к зданию Коммерческого собрания, и тут же услышал, как противно взвизгнула пуля. Засевшие на колокольне Греческого монастыря большевики били прицельно по всему, что двигалось в пределах видимости. У края дороги, вытянувшись вдоль высокого бордюра, лежал пожилой мужчина в сером пальто. Поярковая шляпа с узкими полями валялась в трёх шагах от простреленной головы. Уже никто и никогда не скажет, какая нелёгкая заставила его в такое время и в такую погоду выйти из дома, но оно точно того не стоило.

Из-за угла почтовой конторы выглянул Самушкин. Толкачёв резко махнул рукой — не высовывайся. Самушкин не увидел. На пару с Черномордиком они выволокли на тротуар пулемёт и, пригибаясь, словно это могло как-то защитить их от пуль, побежали вслед за Толкачёвым. С колокольни ударили винтовки, юнкера заюлили из стороны в сторону и припали к куче мусора на перекрёстке. Толкачёв крикнул им, чтоб оставались на месте, а сам ударил кулаком по дверям собрания. Тяжёлые лакированные створы разошлись, и в узкую щель просунулось дуло карабина. Толкачёв повернулся боком, чтоб можно было увидеть нашитые вчера вечером погоны, и тут же услышал:

— Заходите, господин штабс-капитан.

Толкачёв стряхнул воду с шинели, протиснулся в щель. За дверями открылся широкий вестибюль, справа — гардеробная, вдоль стен тянулись чугунные трубы внутреннего отопления. К золочёному потолку поднимались высокие зашторенные окна, наполовину прикрытые дорогой антикварной мебелью. На паркетном полу обрывки ветоши, бумаги, пустые консервные банки и люди.