Гражданская рапсодия. Сломанные души - [27]
Скасырский достал фляжку с водкой, отвинтил пробку.
— Помянем, — сделал глоток и протянул Парфёнову. Тот постоял минуту, пытаясь сказать что-то, что могло бы, наверное, поднять дух и объяснить происшедшее, но слов подобрать не смог, глотнул и передал фляжку Мезерницкому.
Когда фляжка, сделав круг, вернулась к Скасырскому, Парфёнов подобрался, кашлянул в кулак.
— Всё, господа… Условности соблюли. Уходим.
Батальон вытянулся походной колонной и медленным шагом двинулся в направлении к Кизитеринке. Впереди шёл взвод поручика Зотова, за ним подводы с убитыми, далее кадеты и юнкера. Толкачёв вспомнил, что утром тут стояла полусотня Донского училища. Он подошёл к кустам, раздвинул ветви. Овражек пустовал. Донцы ушли, и лишь конский навоз да срубленный ковыль указывали на то, что здесь кто-то был.
12. Область Войска Донского, станция Кизитеринка, ноябрь 1917 года
Ночь не принесла ничего нового. Батальон отступил, отступила Офицерская рота. На станции сгрудились все отряды, было слышно, как в ночи, шагах в двухстах от станции, сосредотачиваются большевики. Хрустел снег, звенел матерок, передёргивали затворы. Юнкера, подгоняемые этими звуками, обустраивали позиции, готовились отражать утренние атаки. Офицерская рота отошла к станице Александровской. Из Аксая подвезли мешки с песком, наконец-то подъехали кухни.
Настроение было скверное, Толкачёв не знал, куда себя деть. Большие потери, нерешительность командования, уход с позиций пластунского батальона, пустые подсумки, холод — всё это в равной степени давило на плечи, принося осознание глубокого поражения. Хотелось напиться, отрешиться от всего, от мёртвого лица Донскова, но более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол, повздыхать, пожалиться на самого себя и застрелиться.
Где-то у Нахичевани загремели выстрелы. Ночная тишина отозвалась на них глубоким многократным эхом. Оно улетело к небу, отразилось от него и пошло гулять по степи набатным звоном. Две минуты — и всё стихло, будто и не было ничего.
Толкачёв прошёл вдоль по перрону, остановился у будки обходчика. Несколько часов назад где-то здесь он встретил Черешкова; клочки бинтов и обёрточной бумаги вмёрзли в снег и теперь выглядели на нём грязными пятнами. А вон там он бежал за поездом, возле рельс по-прежнему можно различить его следы, остановившиеся и словно бы замершие у верстового столба. В тот момент мысли его были полны Катей. Они и сейчас полны ею, но тогда в них была надежда, а сейчас совершенная потерянность. Что будет дальше? По возвращении в Кизитеринку, он написал докладную записку, где указал все обстоятельства понесённых кадетской ротой потерь, и передал Парфёнову. Тот обругал его, скомкал записку и выбросил. Пришлось переписывать и самому нести её Звягину.
В окнах штабного вагона горел свет, за тонкими занавесками двигались тени, из трубы над крышей вырывался густой белый дым. В Александровской вдруг взялись лаять собаки, дым встрепенулся и потёк широкой полосой к Дону. Из вагона вышел человек, закурил папиросу. Толкачёв подумал, что из таких вот несвязанных между собой действий состоит сама жизнь, и где-то не так далеко отсюда дышат те, кто убивал Донскова. Они спят или хлебают щи, или смотрят в ночное небо, а ему теперь писать письма родителям о том, как погибли их дети, и о том, что это он послал их в атаку, из которой они не вернулись. Двадцать мальчишек из Одесского и Орловского кадетских корпусов. Двадцать писем.
Собаки перестали лаять, человек выбросил папиросу и вернулся в вагон. Толкачёв постоял, прислушиваясь к тишине, потом спустился с железнодорожной насыпи в низину и широкой тропой, протоптанной юнкерами, вышел к позициям батальона.
Укрепления были слабые. Толкачёв предпочёл бы окопы в полный профиль с пулемётными гнёздами и блиндажами в три наката брёвен, способных выдержать удар тяжёлой артиллерии. Вместо этого местами были вырыты неглубокие окопчики, обложенные по фронту шпалами и мешками с песком, да на флангах составлены заграждения из повозок и всевозможного хлама по принципу «гуляй городков». Это вызывало усмешку, но чего-то более существенного и прочного создать не было ни времени, ни возможности. Впрочем, ростовские большевики не германские регулярные части, и кроме пары шестидюймовых орудий и нескольких пулемётов вряд ли предоставят что-либо серьёзное. Так что «гуляй городков» будет вполне достаточно.
На позициях остались только караульные, всех прочих отправили на станцию спать. В центральном окопчике на ящике из-под снарядов сидел Парфёнов, над костерком пыхтел подвешенный на треноге чайник.
— Как большевики? — присаживаясь напротив, спросил Толкачёв.
— Пока тихо.
Парфёнов снял чайник с огня, разлил кипяток по кружкам. Чаю не было, вместо него он бросил в кружки несколько сухих листьев мелиссы. Аромат пошёл мгновенно. Парфёнов достал из кармана две карамельки фабрики Эйнема «Уральская клюква» и одну протянул Толкачёву.
— Угощайся.
— Где взял?
— По случаю достались.
Толкачёв взял карамель за бумажный хвостик, потряс. Вспомнился Петербург, и он заговорил, сам не осознавая того, что всё это давно в прошлом:
Вестерн. Не знаю, удалось ли мне внести что-то новое в этот жанр, думаю, что вряд ли. Но уж как получилось.
Злые люди похитили девчонку, повезли в неволю. Она сбежала, но что есть свобода, когда за тобой охотятся волхвы, ведуньи и заморские дипломаты, плетущие интриги против Руси-матушки? Это не исторический роман в классическом его понимании. Я обозначил бы его как сказку с элементами детектива, некую смесь прошлого, настоящего, легендарного и никогда не существовавшего. Здесь есть всё: любовь к женщине, к своей земле, интриги, сражения, торжество зла и тяжёлая рука добра. Не всё не сочетаемое не сочетается, поэтому не спешите проходить мимо, может быть, этот роман то, что вы искали всю жизнь.
Астролог Аглая встречает в парке Николая Кулагина, чтобы осуществить план, который задумала более тридцати лет назад. Николай попадает под влияние Аглаи и ей остаётся только использовать против него свои знания, но ей мешает неизвестный шантажист, у которого собственные планы на Николая. Алиса встречает мужчину своей мечты Сергея, но вопреки всем «знакам», собственными стараниями, они навсегда остаются зафиксированными в стадии перехода зарождающихся отношений на следующий уровень.
Ник Уда — это попытка молодого и думающего человека найти свое место в обществе, которое само не знает своего места в мировой иерархии. Потерянный человек в потерянной стране на фоне вечных вопросов, политического и социального раздрая. Да еще и эта мистика…
Повести «Акука» и «Солнечные часы» — последние книги, написанные известным литературоведом Владимиром Александровым. В повестях присутствуют три самые сложные вещи, необходимые, по мнению Льва Толстого, художнику: искренность, искренность и искренность…
Сегодня мы знакомим наших читателей с творчеством замечательного грузинского писателя Реваза Инанишвили. Первые рассказы Р. Инанишвили появились в печати в начале пятидесятых годов. Это был своеобразный и яркий дебют — в литературу пришел не новичок, а мастер. С тех пор написано множество книг и киносценариев (в том числе «Древо желания» Т. Абуладзе и «Пастораль» О. Иоселиани), сборники рассказов для детей и юношества; за один из них — «Далекая белая вершина» — Р. Инанишвили был удостоен Государственной премии имени Руставели.
Владимир Минач — современный словацкий писатель, в творчестве которого отражена историческая эпоха борьбы народов Чехословакии против фашизма и буржуазной реакции в 40-е годы, борьба за строительство социализма в ЧССР в 50—60-е годы. В настоящем сборнике Минач представлен лучшими рассказами, здесь он впервые выступает также как публицист, эссеист и теоретик культуры.
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…