Гражданская лирика и поэмы - [54]

Смиряется и тихнет бурный ветер,

теплеет мирный человечий кров.

Все к лучшему, я думаю, на свете,

здесь, на планете, в лучшем из миров.

В пещерный век, в эпоху льдин и ливней,

беспомощных, неоперенных, нас

мохнатый мамонт подымал на бивне

и хоботом неукрощенным тряс.

Жилища мы плели, перевивая

тугие стебли высохших лиан,

и гнезда наши, хижины на сваях,

срывал неумолимый ураган.

Но человек не сдался. Вырос. Выжил.

Отпрянул зверь, и устрашился гад.

И мы из тьмы шатающихся хижин

пришли под своды гордых колоннад.

И тигры, что в тропической засаде

высматривали нас из-за ветвей,

теперь из клетки в пестром зоосаде,

мурлыча басом, веселят детей.

Столетия мы были крепостными,

на рудники нужда ссылала нас.

В жаре литейных, в паровозном дыме,

в глубинах шахт мы сплачивались в класс.

Нас на кострах сжигали, гнали в ссылку,

ковали в цепи, каторгой моря,

но слабую подпольную коптилку

раздули мы в пыланье Октября.

Нас рвал колючей проволокой Гиммлер

и землю с нашей смешивал золой —

но человек не сдался, он не вымер,

он встал над отвоеванной землей.

Он бьет киркой по толще каменистой

грядущим поколениям в пример,

и, самый молодой из коммунистов,

«К борьбе готов!» — клянется пионер.

И жизнь-борьба нам предстоит большая

за самый светлый замысел людской,

и мы приходим, к жизни обращая

глаза, не помутненные тоской.

Какая б тяжесть ни легла на плечи,

какая б пуля в ребра ни впилась —

вся наша мысль о счастье человечьем,

о теплоте товарищеских глаз.

Когда вам было страшно и тревожно

и вы прижались к холоду земли,

я говорил вам строго: «Нужно! Должно!» —

и вы вперед моей тропой ползли.

Мое в атаках вспомнится вам имя,

и в грозный час, в последнюю пургу

вы кровь свою смешаете с моими

кровинками на тающем снегу.

Так я живу. Так подымаюсь к вам я.

Так возникаю из живой строфы.

Так становлюсь под полковое знамя —

простой

             советский мальчик

                                                из Уфы.

МАКАР МАЗАЙ Поэма (1947–1950)

Пролог

Свеж и чист апрель.

Бьют часы на Спасской.

День прошел —

                        и Кремль

облит яркой краской.

Над багрянцем туч

встал Иван Великий,

и не сходит луч

с флага, что на ВЦИКе.

Месяц занял пост

под вечерним сводом.

Москворецкий мост

врос быками в воду.

Старый, бывший мост,

узкий и горбатый.

Кремль еще без звезд.

Год — двадцать девятый.

Звон уже стихал…

И в минуту эту

вдруг два пастуха

вышли к парапету.

Шапки мнут в руках,

удивились сами,

что вокруг —

                          Москва!

Кремль перед глазами!

Я узнал потом,

что в столицу с юга

поезд со скотом

шел,

             и в нем два друга.

И один из них —

парень из станицы —

в памяти возник,

ожил на странице…

В сумерках потух

день Москвы тогдашней,

и слушает пастух

звон на Спасской башне.

Будто вдаль плывет

на мосту далеком,

и в жизнь

              его зовет

свет кремлевских окон.

А ему — земляк:

— Что тебя тревожит?

Во дворце Кремля

еще ждут нас, может…

…И стоял Мазай

на мосту далеком,

и смотрел в глаза

освещенных окон.

Свет горел в Кремле.

Шел апрельский Пленум.

Час настал —

                        Земле

мчаться к переменам.

Час настал —

                     скорей

пересесть России

на стальных коней

крупной индустрии

и, меняя строй

всей народной жизни,

стать

            стальной страной

при социализме.

…И стоял Мазай

на мосту далеком,

и смотрел в глаза

освещенных окон.

Пленум был за то,

чтоб, войдя в артели,

шел народ простой

к величавой цели!

Чтоб в расплаве руд,

у фабричных зарев

превратился

                          труд

в радость всех Мазаев.

Чтоб и жизнь себе

сделать ярче, шире

и поддержать в борьбе

братьев

            во всем мире!

…И стоял Мазай

на мосту далеком,

и смотрел в глаза

освещенных окон,

где дыханье бурь

проносилось в зале,

где его судьбу

в эти дни решали.

…Он стоял — пастух.

И, как стих пролога,

началась вот тут

в жизнь

             его дорога.

Четвертый подручный

Небо — синий купол.

Море серебрится.

Город Мариуполь

весь под черепицей.

Крыши, крыши, крыши…

А вдали, повыше,

трубы задымили,

искры над печами,

домны заломили

руки над плечами.

Варят сталь мартены,

горячи их стены,

и летит оттуда

сажа от мазута.

В цехе из-под крышек

пламя так и пышет!

Сталь лежит живая,

взглядом обжигая.

Людям на заводе

горячо живется,

а завод в народе

«Ильичем»

                   зовется.

На заводе этом,

плавками прогретом,

есть один подручный —

с книгой неразлучный.

И об этом парне

шум по сталеварне:

— Шибко очень ходит!

Места не находит.

— Как на него «находит»,

все плохим находит!

— Пристает:

                    «Отстали!

Мало варим стали!»

Мол, трех не хватит этак

полных пятилеток!

Руки в шаровары,

и — заводит первый:

«Думал — сталевары,

а вы, мол, староверы!»

Тешится над нами,

кличет «колдунами».

Неудобно как-то —

паренек без такта.

Но работать может,

дела не отложит,

быстротой поможет.

Лишь кивни —

                     подложит

марганца ли, хрома, —

все ему знакомо!

Среди комсомольцев

он знаток в железе,

с синеньким стекольцем

чуть не в пекло лезет.

Печка — вроде солнца,

пламенем

                   как жахнет!

Смуглый, он смеется,

робости в глазах нет!

С пламенем он в паре,

в копоти, как ворон.

Посмотреть —

                        так парень

сам огнеупорен.

На затылке кепка,

слово скажет — крепко!

Есть грешок: задирист,

в споре — перетянет.

Но где бы ни сходились,