Гражданин Города Солнца - [10]

Когда наставник произносил такие речи, голос его делался звучным и сильным. Казалось, он обращается не к единственному, а ко многим слушателям сразу, видит перед собой не одного воспитанника, а такую же толпу внемлющих, которая некогда заполняла аудитории, где читал лекции Фома Аквинат.

Если бы Джованни был старше и проницательней, он, пожалуй, почувствовал бы, что душу наставника не только наполняет благочестие, но и томят воспоминания о своих собственных несбывшихся надеждах.

— Ты спрашивал об университете, сын мой? Разум твой подобен драгоценному камню. Ему подобает пройти огранку в университете. Но я желаю для тебя не мирской стези, но господней. Пусть она, ежели так, если будет богу угодно, приведет тебя в университет утвердившимся в вере, стойким против соблазнов и искусов. Но прежде стань монахом. Иначе твой сильный ум может превратиться в игралище мирских страстей. Есть ордена, в которых от тебя потребовали бы обета невежества, — по лицу наставника пробежала тень. — Такого тебе не посоветую. Но доминиканский орден, из которого вышел святой Фома и к которому принадлежу я, его ничтожный и смиренный член, не таков.

Так беседы о Фоме Аквинском переходили в размышления о будущем Джованни и длились много дней с примерами и поучениями. Они должны были доказать Джованни: наука — его призвание, а из всех наук важнейшая — богословие, и лучший путь к ее постижению — монашество, лучший из орденов — доминиканский. Он уже видел себя то в одежде послушника, то в облачении монаха. Хотелось ли ему этого? Он и сам не знал. Он, никогда не остававшийся в тесном доме наедине с самим собой, думал о тихой, спокойной чистой келье, где он будет один. Он, видевший всего несколько книг, воображал себе монастырскую библиотеку с сотнями томов. Он, с детства слышавший одни только разговоры о подметках, каблуках, худых башмаках, об огороде, который плохо уродил, о запасах, которые иссякли в кладовой, представлял себе неспешную беседу братии о предметах важных и ученых. Ему хотелось принять постриг. Грубая монашеская одежда, долгие посты его не страшили. Он и дома ходил только что не в рубище. Он и дома изведал голод. Став послушником, он узнает то, чего не знал, увидит то, чего не видел. А узнать новое ему хотелось никак не меньше, чем читать. Любознательность томила его сильнее голода. И все-таки… Он знал о запретах, которые наложит на него монашество. Пугал запрет любить и быть любимым. Он уже заглядывался на девушек. Любви в его жизни еще не было, но, думая, что ему придется отказаться от нее навсегда, он жалел об этом как о страшной утрате. Спросить у учителя, неужто тот прожил всю жизнь без того, что неудержимо манило Джованни, он не решился. Признаться в этих мыслях на исповеди не смог. И мысли такие — грех, и умолчание — грех, но сказать о них благодушному отцу Франческо не мог. Тот станет с любопытством выспрашивать о подробностях, и отпущение, данное им, покоя не принесет. А доминиканец отказался исповедовать Джованни. «Наш орден имеет право исповеди всюду и всегда, но я не могу быть и твоим наставником и твоим исповедником», — решительно сказал он.

Если тебе четырнадцать лет, если отец, словно гвозди в подметку забивая, постоянно твердит, что ждет от тебя того, чего не добился сам, если он с утра до вечера повторяет, что ничего для тебя не жалел, если брат тебя не понимает, если мать плачущим голосом жалуется на трудную жизнь, если столько хочется узнать, а рядом умный, терпеливый, столько повидавший наставник, как не поддаться ему?

Наступила осень. Виноград был убран, бочки полны вином. Воздух пах винным брожением. Дети были перемазаны сладким и липким соком черных ягод шелковицы. Пьяняще сладостной сытной осенью труднее отказаться от привычной деревенской жизни. В миру тоже много соблазнов. Но где взять в деревне книги?

Конечно, Джованни любил читать, и мысль о монастырской библиотеке прельщала его. Но его влекли не только книги. Разве не диво то, как ласточки строят свои гнезда? Он мог тихо лежать у нагретых солнцем стен церкви и наблюдать, как птицы терпеливо прилепляют кусочки серой глины к желто-красным кирпичам стен. Их домики с земли казались крошечными, но на диво складными, и каждый неотличим от другого. Кто их учит так строить? Как они передают такие уроки? Джованни присматривался к жизни пчел в отцовских ульях. Если не отмахиваться, не подходить слишком близко к летку, не дотрагиваться до улья, пчелы не жалят. Удивительные эти создания жили такой разумной жизнью, так заботились об общем благе — людям впору позавидовать. Кто научил их этому? Конечно, всех и всему научил господь, но как он смог научить пчел строить соты, выбирать царицу, готовить запас меда на зиму, как предписывал, кому стать рабочей пчелой, кому трутнем, как приговорил трутней к короткой жизни и скорой гибели? Бог может все. В этом Джованни не сомневается, но вот как? А муравейники? Безжалостная война муравьев черных и красных задала ему тысячу загадок. Увидит ли он, когда запрется в келье, все это — ласточек, муравьев, пчел? Будет ли у него время там поразмыслить над чудесами природы? Найдет ли он там книги, толкующие об этом? После долгих разговоров с доминиканцем он представлял себе, что не везде высятся такие горы, шумят такие сосны, зреет такой виноград, дует такой теплый ветер. Вступив на стезю, о которой толкует его наставник, не уйдет ли он от всего этого? Разлука с привычным страшила. Тоска охватывала душу.