Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - [43]

Нет, с Бартошем ему не найти общего языка. Коммунисты сумели запутать яснейшие понятия. Но ведь еще недавно жил в нашей стране старый профессор, гуманист. Брих готов поклясться, что Масарик был живым олицетворением всех благородных идей. Брих учил о нем в школе, он рос под солнцем идей старенького профессора, был вскормлен ими; остальное питание зачастую состояло из тонких ломтей хлеба. Что сказал бы на это Бартош? Наверное, заговорил бы о «классовой борьбе»! На все у них есть готовый ответ. Конечно, и прежде была нужда, Брих испытал ее на собственной шкуре. И при президенте-гуманисте бывали безработица, несправедливость и прочее. И со многими такими явлениями надо бесповоротно покончить. Национализация — пожалуйста. Но разве она не проводилась у нас? Стоит только оглянуться. Но все это ни к чему; если нет главной духовной ценности, жирный кусок превращает в раба! Нужны разумные действия, договоренность, а не насилие. Этот факт ничем не изменишь, насилия не скроешь, и примириться с ним невозможно. А ты, Брих? Ты хочешь работать; наконец-то, после стольких лет протекторатного прозябания, ты начал человеческую жизнь, наметил перспективы, вздохнул полной грудью. Что же теперь?

Брих курил, мысли бессвязно метались у него в голове и расплывались без всяких выводов. Он не замечал стука пишущей машинки и, только когда Ландова перестала писать и начала ставить печатку на письма, отвлекся от тягостного раздумья.

За спиной у него что-то шептал и бормотал Штетка. Этот паникер не находил покоя и пугался всякого пустяка. «Комитет действия, господа!» Когда стало известно, что Кашалот отстранен от дел и получил отпуск, Штетку бросило в жар, словно следующая очередь была за ним. Говорят, что этот наш Бартош его прикончит…

— Так ведь то Кашалот, — успокаивал его Главач. — Вы-то чего беспокоитесь? Что его жалеть, он только и делал, что продвигал своих партийных «братцев». Мы для него были не люди.

— Вам смешки, пан Главач, — качал головой Штетка. — Будь я холостой, как вы, я бы тоже шляпу набекрень — и гопля! Но у меня семья… Что, если вдруг…

— Ну и что ж? — уже раздраженно возражал Главач. — Разве вы фабрикант? Или нажили спекуляциями миллиончик и держите его под матрасом? О господи! Вам-то какое дело! Будете вкалывать как и прежде — факт, и точка!

— А вдруг?..

— Какого черта! Послушайте, я политикой не занимаюсь, но, уж если на то пошло, сегодня я голосовал с чистой совестью. Живу я, как и вы, на трудовой заработок, из-за меня господам Зенклу и Дртине не пришлось бы подавать в отставку! А что у нас в компании тоже жульничали — это факт. Как было с текстилем, пока их не застукали? На прилавке — ни дерюжки, а дай хабара — тебя оденут в шелк и бархат. К чертовой бабушке такой порядок! Или вот мой сосед, строительный подрядчик. Вам бы иметь под старость хоть сотую долю нажитого им после войны на «черных» стройках, вы бы могли поить семью птичьим молоком, а для своей канарейки купили б запасные крылышки. Таких типов мне ни капельки не жаль, хоть я и не занимаюсь политикой!

Он помолчал и повернулся к задумавшемуся Бриху.

— Юрист, есть предложение: сыграем партию в шахматы после пяти? С вами не поговоришь, вы все стараетесь обогатиться новой премудростью. Куда вы в конце концов ее денете? Или вы тоже струхнули, как пан бухгалтер, и боитесь, что национализируют ваш докторский диплом и барахлишко?

Этот разговорчивый весельчак в конце концов заставил всех облегченно улыбнуться. Даже Штетка хихикнул, но не прошло и четверти часа, как он снова обратился к Бриху с терзавшим его вопросом:

— Что вы скажете обо всем этом?

Вопросы, сплошные вопросы! Брих только пожал плечами и уставился в окно на крыши соседних домов. По его левую руку затрещала машинка.

«Скорей бы убраться отсюда», — вздохнув, подумал он.

9

Похожее на яичный желток февральское солнце плыло в синевато-серых облаках и поливало слабым, невеселым светом спящие поля, покрытые тонким снежным покровом. Близились сумерки, в бороздах уже залегли синеватые тени, и от них веяло холодом. Прямое асфальтированное шоссе вдруг пошло круто в гору, вырываясь из-под колес машины, покачалось на волнах невысоких холмов, прорезало тихие деревушки и снова побежало по холмистой местности.

Раж возвращался на машине с фабрики «Лабора» в Пшибане — производство масляных красок. Ему казалось, что он во сне едет по какому-то неведомому краю, — все выглядело иначе, чем несколько часов назад.

Фабрику «Лабора» Раж когда-то купил за гроши и не стал присваивать ей свое имя. Ему было чуждо мелкое тщеславие старого поколения фабрикантов — основателей предприятий. Обязательно совать в фабричную марку свое имя — отживший пережиток доисторических времен предпринимательства! Раж прошел немалый путь: для него уже в прошлом старозаветная отцовская торговля железными товарами; Ондржей без сожаления расстался с нею. Это было копеечное дело, без риска, но и без настоящего размаха и инициативы. То, чем довольствовался отец, уже не удовлетворяло сына. Долой папашину лавку! Годы оккупации несколько подорвали торговлю Ража, но он вскоре наладил ее снова. В 1945 году многие посмеивались над ним: ну и фабричка, «шарашкина контора», два-три ветхих, крытых толем цеха, каждую осень сотрясаемые жестокими ветрами. Но смешная ветхая фабричка оказалась золотым дном. Раж рассчитал правильно: скромный ассортимент простейших товаров, надежно охраняемых старыми патентами (для производства нужно лишь несколько химикатов и чанов), пустяковые эксплуатационные расходы — лишь бы фабричка совсем не рассыпалась, — и никаких капиталовложений. Остальное зависело от сбыта. Всем так называемым производством ведал управляющий Валеш — решительный мужчина, которому можно было доверять. У него в подчинении было два мастера и полсотни рабочих, дешевая рабочая сила, почти целиком набранная из сельских поденщиков, не имевших производственной квалификации. К тому же состав рабочих на фабрике умышленно и часто меняли.