Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - [3]
— Иди один, я останусь здесь. Хватит с меня твоих разговоров!
Не раз после ссоры они возвращались в город порознь: Ондра поездом, в вагоне второго класса, Франтишек гордо шагал пешком; безмолвная окарина покоилась в его кармане, к горлу комком подступали упрямые слезы. «Ничтожество», — бормотал он, исполненный решимости раз и навсегда порвать с Ондрой. Но вскоре все повторялось сначала.
Однажды, когда раздавали полугодовые отметки, Брих с ликующим сердцем вернулся за свою парту. Он считал это победой над Ондрой, но тот быстро охладил его.
— Я тебе нисколько не завидую, — подлил Ондра ложку дегтя в радость Франтишка, — зубришь по ночам, желтый, как лимон. То-то маменька порадуется, а?
— Конечно, порадуется. Мне не нужно, как тебе, платить для того, чтобы получить хорошие отметки.
— Болтай что хочешь, — махнул рукой Ондржей и засмеялся.
Не получалось у них искренней дружбы, но не было и поводов для решительного и полного разрыва. Они ссорились и мирились изо дня в день, из месяца в месяц, не задумываясь над своей странной дружбой. Возможно, Ондра нуждался в наперснике, с которым можно было бы делиться своими любовными похождениями; описывая их, Раж всегда чуточку преувеличивал, зная, что смущает этими рассказами стыдливого и целомудренного товарища. Он любил похвастать и наслаждался тем, что Брих втайне завидует и восхищается.
Отец Ондржея — заправский жижковский богач — владел несколькими доходными домами, заселенными от подвала до чердака беднотой. Кроме того, ему принадлежал импозантный угловой дом на главной улице, а также большой магазин металлических товаров в центре города; там можно было купить все — от лезвия для бритья до дисковой пилы для лесопилки. С утра, как только поднимались железные шторы магазина, и до сумерек там, под всевидящим оком хозяина, суетились у прилавков запыхавшиеся продавцы. А хозяин, широко расставляя ноги, шагал по скрипучему паркету, — внушительная фигура! Под треск и звон автоматической кассы он приветствовал покупателей гомерическим смехом, звучавшим так, словно лопнуло паровое отопление. Старший Раж походил на старого добродушного сенбернара, греющегося на солнышке, — толстый, но в то же время подвижный и подчеркнуто бодрый. Полосатые брюки сами держались на его круглом брюшке.
И болтлив же он был!
— Каких-нибудь тридцать лет назад, — рассказывал он Франтишку, который скромно поедал за его столом обильный ужин, — меня никто не отличил бы от любого другого мальчишки с кирпичного завода. Я и не стыжусь этого! Так-то, гимназист! Сопли под носом, босые ноги и задница в дерюжке — вот как я выглядел, га-га-га! Я сам выбился в люди, никто меня не тащил. Вот как бывает на этом свете!
Он охотно давал советы, как разбогатеть, хотя его быстрое обогащение было делом случая. Главную роль в этом сыграла спекуляция в годы мировой войны, инфляция в побежденной Германии, а также кресло члена муниципалитета. Посадила его в это кресло политическая партия, интересы которой защищал этот преуспевающий предприниматель, отличавшийся здоровым аппетитом хищника.
— А взгляните на меня сегодня! — И он делал размашистый жест, охватывающий все имущество — магазин, дома и надетый на нем стеганый халат. Он ни в чем себе не отказывал и отвергал только автомобиль, которого тщетно добивался его единственный сынок. Папаша испытывал болезненный страх перед быстрой ездой и столкновениями.
— Взять хотя бы Батю[4], — говаривал он. — Не будь он Батя и не летай в самолете, до сих пор продавал бы сапоги. Ну, хватит уговоров!
Он жил вдовцом уже много лет, часто показывал безмолвному Франтишку пожелтевшую фотографию покойной жены и говорил плаксиво:
— Вот это была женщина, гимназист! Ангел! Живи я тысячу лет, другой такой не найду…
Было у него еще одно странное пристрастие, отличавшее его от других жижковских богатеев: он любил нищих! Престарелым бродягам, опустившимся художникам, малевавшим бездарные акварели, изголодавшимся бродячим музыкантам и продавцам мышеловок — всем открывались двери его дома, и хозяин упивался благотворительностью. Франтишек не раз задумывался над этим. «Ну что ж, он богач, но сердце у него доброе», — решил он наконец.
Несмотря на демонстративное отвращение Ондржея, старый Раж сажал какого-нибудь бродягу за богато накрытый стол и кормил его до отвалу. Денег не давал принципиально, — нечего толкать бедняков к пьянству. И пока изумленный бедняк торопливо глотал жирные куски, вперив усталый взгляд на безвкусные обои столовой, хозяин подбадривал его рассказами о сопливом и босоногом мальчишке с кирпичного завода.
— Не обращай внимания, — недовольно шептал Ондра молчавшему Франтишку. — Обычный приступ сентиментальности, что поделаешь!
Однако и этого старого добряка кое-что выводило из себя. С гневом и возмущением он выгнал из своей преуспевающей фирмы кладовщика, увидев его из окна под красными знаменами первомайской демонстрации. Старик считал это неслыханной неблагодарностью — изменой ему, хозяину. У него даже голос срывался от обиды.
