Граждане Рима - [25]

— Хочу попрощаться, — сказала Макария. — Я тоже еду домой.

Она подразумевала свои виноградники на Сифносе, где жила большую часть времени в упрямом добровольном изгнании. Любовь Макарии к Греции началась, когда она еще девочкой посетила Афины, и окрепла, когда она стала девушкой и ей перевалило за двадцать, поскольку Макария увидела в этом способ позлить отца. Она приняла греческий вариант своего официального имени, Новия Фаустина, и на досуге любила порассуждать об искусстве и истории, восхваляя Грецию в противоположность Риму. Новый брак Фаустуса стал последней каплей. Ни для кого не было секретом, что Макария считает Италию слишком тесной для себя и Туллиолы.

— Когда вернешься? — спросил Марк, кладя сласти на письменный стол и довольный тем, что можно перевести разговор на другую тему.

— Может, никогда. Рим — убожество. Цивилизацию создали греки.

Она частенько говорила такое. Его родители при этом обычно смеялись. Марк улыбнулся.

Затем Макария неожиданно наклонилась к нему и заговорила быстро, не терпящим отлагательств тоном:

— Слушай, Марк. Ты нравился мне, когда был маленьким. И возможно, через несколько лет понравишься снова. Теперь я действительно тебя не выношу, но не воспринимай это лично — просто я думаю, что мальчики твоего возраста очень неряшливые, вы никогда не знаете, куда деть руки, лица всегда глупые, шеи торчком, и вы никогда не можете стоять прямо. Но мне так жаль твоих родителей… и если ты когда-нибудь решишь, что тебе здесь все ненавистно…

Но тут ей пришлось замолчать, потому что Туллиола тихонько постучала в дверь, прежде чем войти — вплыть, как струйка дыма. На лице у Макарии появилось брезгливое выражение, и, громко топая, она молча вышла.

— Дорогая Макария, — терпеливо произнесла Туллиола, ни к кому конкретно не обращаясь. — Уже складываешься, Марк? Дядя хочет с тобой попрощаться.

Машина, подкатившая к подъезду, чтобы отвезти его домой, в Тускулум, напомнила Марку одну из машин, которые были у родителей в Галлии: по ней сразу видно было, что она принадлежит человеку богатому, но она была поменьше и поскромнее, чем большинство увешанных гирляндами «гробов» из императорского гаража. Марк внимательно посмотрел на машину. Конечно, теперь он волей-неволей будет думать о катастрофе, позволит себе строго дозированное количество горестных воспоминаний; все равно это была всего лишь машина. Сходство между автомобилями на самом деле было не так уж и велико: его экипаж украшали завитки никелированных листьев, инкрустированные жемчужинами в виде звездочек; орнамент, покрывавший машину родителей, состоял из синоанских хризантем. Сменяя друг друга, перед глазами Марка мелькнули короткие обрывки: искореженный металл, разбитые стекла; ему едва-едва удалось сдержаться, чтобы не представить тела родителей, пробившие лобовое стекло. Он не сомневался, что все произошло очень быстро, и, конечно, оба были уже мертвы, прежде чем успела подоспеть помощь: но поворот, вылетевшая с дороги машина, скорость свободного падения — все это они наверняка успели увидеть и почувствовать одновременно со вспышкой надежды на то, что им удастся выжить.

Охранник-преторианец, который вел машину, попросил Марка для безопасности задернуть занавески, но тот хмуро отказался, глядя на сияющий за окном Рим. Всевозможные оттенки мрамора и стекла переливались различными цветами, как завитки чисто вымытых волос: коричневато-красными, белыми, как иней, телесно-розовыми, золотыми. Огни, которые то и дело прочерчивали небо по ночам, еще не зажглись.

Стараясь не подпускать боль слишком близко, Марк яростно принялся вновь просматривать апологию Нассения, с болезненной медлительностью заставлял себя вдумываться, решив, что дальше следует в общих чертах набросать портрет Нассения — каким он был и что успел совершить до того, как стал императором. Но сосредоточиться не удавалось, задуманное не вызывало ни малейшего интереса. Вместо этого Марк открыл коробочку со сластями — а вдруг в более взрослом возрасте они ему снова понравятся? Он принюхался — пахло миндалем и медом — и вспомнил мучнистое ощущение на языке. Марк состроил гримасу и решил подарить конфеты шоферу, когда они приедут, но, увидев Вария и Гемеллу, смотревших на него с балкона, он позабыл о своем намерении и взял коробочку с собой на тихую виллу.

Он любовно озирал утративший былое великолепие дом. Свет отвесно падал сквозь проем крыши в мелкий бассейн. Окружавшие яркое пятно стены оставались в тени, темнота и знакомое чувство скрывали изъяны стенной росписи. Марк подумал было, что возвращение в родительский дом может повлечь новый всплеск тоски, но эта бесцветная субстанция повсюду была одинакова.

Дворецкий пошел к машине за вещами, а Варий и Гемелла спустились в холл поприветствовать его. Гемелла поцеловала его в щеку. Когда она отступила назад. Марк подметил напряженный взгляд, которым обменялись супруги, и подавил легкую вспышку разочарования. Он надеялся, что уж они-то защищены от влияния окружавших его тревоги и беспокойства. Он рассказал им о прочувствованном монологе Макарии.

— Я выгляжу глупо только во дворце, потому что мне там скучно, — сказал он. — И шея у меня вовсе не торчком.