Граждане Рима - [14]

Надсмотрщик с текстильной фабрики, наоборот, сказал, что она была очень послушная, что они держали бы ее, не пойди дела так худо. Катавиний уже стал подумывать, что его розыски пошли по неправильному пути, — повар и надсмотрщик явно говорили о разных девушках.

В конце концов поиски его утомили. Ему надоели бесплодные разъезды по Лондону, надоело совать сестерции, пусть и понемногу, за информацию, которая никуда не вела, и, хотя он не был склонен до конца верить истории повара, характер девушки начал беспокоить его. Предположим, он найдет ее и поймет, что такой человек ему в доме не нужен. Никогда не надо давать опрометчивых обещаний. У него возник серьезный соблазн отказаться от всей этой затеи, и ему действительно было невыносимо думать, что придется потратить на это еще хотя бы час, но ужасно было так разочаровывать Сулиена. В качестве компромисса Катавиний возложил эту работу на Хуктию, которая продолжала отслеживать блуждания пропавшей девушки от хозяев к хозяевам, пока след не привел ее в семью, утверждавшую, что ровно ничего не знает о ней ни под каким именем. Катавиний испытал несказанное облегчение. Оставалось рассказать Сулиену…

Теперь в мягко покачивающейся камере тюремного парома Сулиен снова стоял на ногах, дыхание резко перехватило, сердце, трепеща, билось о ребра. Руки и плечо были в синяках. Он дважды — как глупо! — почти сам того не замечая, ударился о дверь. «Катавиний, пожалуйста», — услышал он как бы со стороны собственный голос и даже рассмеялся, что поразило его. Даже если Катавиний был бы сейчас здесь и мог слышать его слова, это не принесло бы никакой пользы. Но в это было так трудно поверить; Сулиену отчаянно хотелось найти в себе силы простить его, как он прощал раньше, за годы до того, как нашлась сестра. Тогда, чувствуя, что его вера рушится, он рыдал и кричал в голос, совсем как Танкорикс, но позволял Катавинию утешать себя и, как всегда, шел на сделку с собою: все правильно, такое может случаться, но потом…

Потом, когда он вырос, Катавиний пообещал освободить его, и тогда он поверил, что найдет сестру. Все изменится, и это будет совсем несложно, потому что этому суждено случиться. Удача может дразнить, правое дело может быть на грани срыва, но в конце концов оно должно победить.

И поэтому даже сейчас он искал и находил оправдания тому, что Катавиний не сумел спасти его, поскольку представить себе Катавиния таким же беспомощным, как он сам, было куда терпимее, чем поверить в то, что он сознательно обрек Сулиена на смерть, — и так далее, так далее.

Он попятился, стальной крест вспышкой мелькнул на обратной стороне век, и, дрожа, опустился на пол. Он опустил голову на прохладную металлическую скамью и поудобнее пристроил ладонь к ушибленному плечу. Боль в плече было бы легко стерпеть, но это была последняя рана, которую он еще мог залечить, и тепло руки заставило ее исчезнуть. Пару раз он вслух произнес имя сестры.

Лето только начиналось, когда Танкорикс окончательно бросила школу. За последние два года она лишь изредка заезжала в Лондон — если она пропускала занятия в школе в Нарбо, то отправлялась с матерью в Рим, где ее выводили в свет и где она старалась научиться искусству чаровницы. Но ей уже исполнилось семнадцать с половиной, и родители, которые в противном случае не особо стремились видеть друг друга, на короткий срок согласились объединить усилия, чтобы привлечь к дочери всеобщее внимание и начать отбирать из числа воздыхателей кандидатов в мужья. И вот Танкорикс с матерью вернулись в Британию.

Коробки и сундуки с их поклажей прибыли до них и вызвали у Сулиена непонятное беспокойство. Его пугало возвращение шумной и крикливой мучительницы, которая моментально приведет все и всех в доме в смятение после двух тихих, мирных лет. Когда день настал, Катавиний, почти в равной мере терзаемый дурными предчувствиями, предоставил Сулиену выходной, и тот слонялся по парку со своими друзьями, оттягивая, насколько мог, момент возвращения в захваченный дом.

Некоторые из его друзей были детьми свободных людей, но рабов среди них не было. Если бы он больше стеснялся своего странного положения, то это вряд ли было бы возможно, однако он просто ожидал дружбы и внимания и получал их. Часть дня он бесцельно бродил под деревьями, болтая с темноволосой Паулой, согреваясь теплом их бесхитростной взаимной симпатии. Иногда они целовались, потому что обо всем уже было переговорено, а иногда ложились на солнышке в траву, и Сулиен проводил своей искушенной рукой по ее груди или бедру. Тогда Паула старалась увернуться. Сулиен был совершенно уверен, что она перестала бы уворачиваться, если бы он сосредоточился, но он еще не окончательно решил, хочет ли этого. Все было и так хорошо.

Наконец к вечеру похолодало, и Паула сказала, что лучше пойдет домой. Сулиен ненадолго задержал ее, но она все же ушла, и в остывающем парке больше нечего было делать. Поэтому в конце концов он вернулся в дом и обнаружил Танкорикс в гостиной, где она лежала, свернувшись в лучах заходящего солнца, как золотистая персидская кошка.

Сулиен не сказал бы, что она стала неузнаваема. И все же было поразительно подмечать кое-где, в соответствии некоторых линий и черт, неопровержимые следы уродливой девочки, какой она когда-то была. Но все в ее внешности вдруг — или так только казалось? — встало на свои места, и ее некогда грубые черты как бы подернулись дымкой утонченного и блистательного изящества. Ее большой, слегка подкрашенный рот больше не выглядел бесформенным и унылым — полные, чувственные губы красовались на безмятежном овальном лице. Выщипанные брови красиво дугообразно изгибались. Волосы, чистые и сияющие легкой желтизной, были собраны в подобие замысловатого венца и ниспадали мелкими завитками, переходящими в длинные бледно-золотые локоны, светящиеся на лазурной ткани ее платья и на теплой коже округлившейся шеи и грудей. Когда она вставала, платье с простенькой вышивкой в виде листьев плюща по рукавам и подолу с притворной скромностью ниспадало до середины икр, но сейчас оно небрежными складками поднялось выше коленей, выставляя напоказ гладкие, скрещенные в лодыжках ноги. Она стала стройнее, чем была, но не слишком худой; ее тело приобрело мягкость очертаний, гибкость и плотность, а также глубину колорита, что делало обычные сравнения женской красоты более чем уместными: и не только с фруктами и розами, но и с более дорогими материалами — шелком и бархатом. При более жестком освещении можно было бы различить маленькие округлые шрамы, рассыпанные по ее щекам и лбу, там, где некогда были наиболее злостные скопления прыщей. Но даже это не вредило ее красоте.