Граждане - [209]

— Ну и что же вы?

— Ничего. Мы ему кивали, а он и ухом не повел.

— У него была большая нагрузка, — беспристрастно пояснил Збоинский. — А кроме того, даю честное слово, что он сегодня сделал себе холодную завивку. Оттого и боится показаться нам на глаза.

— Не может быть! — ужаснулся Вейс.

Шрам проявлял признаки моральной неустойчивости:

— Э, может, тебе только показалось… И, наконец, если даже это правда, что же тут такого?

— Как что такого? — перебил Збоинский. — Ведь он носит зетемповский значок!

— Этот шалопай опозорит нас перед всей Варшавой! — крикнул Свенцкий.

— Давайте проверим это на месте, — решил Антек. — Идем!

Но их задержал голос, прозвучавший из репродуктора:

— Внимание! Внимание! В толпе затерялся восьмилетний испанец, Диего Абрантес. Родители просят доставить ребенка на пункт Польского радио. Внимание! Повторяем: затерялся восьмилетний испанец Диего Абрантес!

Они остановились как вкопанные и уже не слышали музыки, которая через минуту снова расшевелила толпу.

— Это, наверное, сын каких-нибудь эмигрантов, — предположил Вейс.

Збоинский кивнул головой.

— Может, отец его сражался под Тахо.

— Или под Гвадалахарой!

— Надо его разыскать, — сказал Антек.

* * *

Скоро десять. Павел проголодался и его мучит жажда. В ларьках нет больше пива, продавщица говорит голосом человека, внезапно разбуженного от сна: — Ничего нет, все выпили. — Мокрыми опухшими руками она выполаскивает пену из кружек. — Есть только чистая вода, — добавляет она уже приветливее. Павел залпом выпивает кружку до дна, не замечая, что его толкают прохожие.

— Еще немного осталось в Висле, — шутит продавщица, вытирая залитый прилавок. Потом проводит ладонью по глазам. — Я работаю уже десять часов. Моя сменщица заболела, а я за нее отдуваюсь. Ног под собой не чую!

Павел отошел, но, пройдя несколько шагов, снова услышал ее сонный голос: — Ничего нет, все выпили…

А людям после танцев хочется пить. Около Сигизмундовой колонны и вдоль каменной балюстрады над виадуком прогуливаются утомленные пары. По лестнице, которая ведет сверху, от костела Св. Анны к Мариенштадту, плывет непрерывный людской поток. А снизу, с рынка, сквозь лязг трамваев в туннеле доносится музыка. С моста, как с галереи, виден Мариенштадтский рынок, пылающий огнями. На всем его пространстве колышется море голов. Под балконами, напоминающими ложи в театре, выложенная мозаичными плитками танцевальная площадка, окруженная ярко окрашенными стенами. В окнах торчат головы многочисленных зрителей. Дальше, в глубине рынка, как за кулисами, узкие улички сбегают к реке, на которой мерцают огоньки пароходов и пристаней. Еще несколько шагов — и вы со своей девушкой окажетесь наедине.

Павел по дороге где-то обронил кепку, — вероятно, в телефонной будке, когда звонил в редакцию. Ну, да это чепуха: на «Искру» можно будет вернуться и без кепки… Только бы его завтра на заседании редколлегии захотели спокойно выслушать! Он уже придумывал слова, с которыми обратится к ним. Интересно, будет ли Виктор на этом заседании? Надо забыть всякие личные счеты и говорить одну только правду.

Он прошел мимо рынка, направляясь к Висле. По бульвару ходили, обнявшись, влюбленные, слышались смех и шопот. Павел присел на пустую скамью. Ветерок с реки ласково касался его закрытых глаз, холодил кожу. Давно уже не было у него на душе так светло и покойно. Казалось, в ней постепенно оседает на дно та муть, что в последнее время мешала ему жить. Ведь затем и уехал он из Варшавы. Он бежал от себя, от всего, что натворил сам и что сделали с ним другие.

Выехали они с Бальцежем ночью. За окнами вагона летели искры. Павел, прижавшись лбом к стеклу, чувствовал себя, как человек, пустившийся в таинственный путь с богатырем, который обещал ему найти скрытый клад.

Мелькали мимо огни маленьких станций, и тогда видно было лицо Бальцежа, его сложенные на коленях руки. Он молчал почти всю дорогу. — Все увидите на месте, — только и сказал он Павлу, доставая папиросу из смятой пачки. На заре они приехали. Вышли на пустой перрон и зашагали по направлению к городу.

Потом на собраниях партийной организации «Искры» (за две недели их состоялось три) у Павла все время было такое ощущение, словно здесь, в заводском клубе, набитом людьми, решается вопрос о нем и Лэнкоте.

С напряженным вниманием всматривался он в лица ораторов. На трибуну поднимались рабочие, мастера, бригадиры. О некоторых из них он уже раньше слышал от Бальцежа. Большинство до сих пор боялось выступать. В речах чаще других повторялась фамилия Гибневича, который был в отъезде, — его вызвали в Варшаву. Один из бригадиров, старик с орденом на груди, прочитал список рабочих, уволенных за то, что они критиковали дирекцию. Чтение этого позорного списка все время прерывалось комментариями слушателей, и тогда бригадир с орденом умолкал и поднимал седую голову. Он также молчал и тогда, когда нужно было заступиться за уволенных товарищей.

Были тут люди и другого рода. Например, заведующий отделом кадров Гжелецкий, член партийного бюро. Он не одним только молчанием прикрывал действия Гибневича. Этот грузный коренастый блондин с туповатым лицом посылал в уездный комитет порочащие отзывы о неугодных начальству людях. А между тем он уже много лет был членом партии и вышел из рабочей семьи. Бальцеж сказал о нем: «Это пень, за который прячется Гибневич». Гжелецкий часто пытался запугать рабочих, грозя им Отделом государственной безопасности.