Граница дозволенного - [4]

Эсекьель стоял у неразожженного камина с бокалом виски в руке и развлекал какую-то женщину, жестикулируя свободной рукой, смеясь (да еще как!) и наклоняясь к собеседнице все ниже. Но я тогда клюнула не столько на его раскованность, сколько на внешность. Хулой, высокий, с густыми римскими кудрями — ни дать ни взять молодой патриций, переодевшийся из тоги в джинсы и футболку, под которыми угадывались тугие мышцы (худоба оказалась атлетической подтянутостью).

Сейчас мне так странно бывает видеть подобный претенциозный до пошлости образ, в котором ясно читается, кого человек из себя строит и какой сложившейся в голове картинке пытается соответствовать. Позерство, актерский этюд… Наверное, все же не случаен этот архетип юного патриция, уверенного в неизбежности лавров и триумфов, но не подозревающего, какими усилиями все это будет достигнуто, балансирующего на грани между честолюбием и самообольщением. И хотя Эсекьель в свои двадцать пять уже вполне мог называться мужчиной, тогда, при первой встрече — и потом это впечатление подтвердилось, — я увидела в нем порывистого юношу. В его манерах чувствовался напор, в жестах — беспокойство, в речи — торопливость, верный признак, что в характере происходит брожение и до относительного равновесия еще далеко.

Мы с однокурсниками сбились стайкой, не решаясь смешиваться с остальными гостями. Стояли, перекидываясь общими фразами. Баррос собрал в основном своих студентов и выпускников, поэтому все разговаривали об архитектуре или делились университетскими сплетнями. Меня удивило, что нет ровесников самого хозяина — ему тогда было под семьдесят — и не наблюдается никакой кандидатуры на рать хозяйки вечера.

Заметив нашу стайку. Баррос пошутил, что мы напоминаем отару перепуганных овец. «Ну уж нет, робость долой. Стеснительность лечится глотком чего-то покрепче. Давайте, не тушуйтесь, let’s mingle[2]». Некоторые послушно двинулись в направлении бара, а я завертела головой в поисках нового убежища, но почувствовала мягкую ладонь на своем плече.

«Пойдем, я тебе кое-что покажу», — произнес Баррос, убедившись, что никто больше не слышит. Внезапный переход на ты меня удивил, однако я списала это на неформальность обстановки. Баррос повел меня в дальнюю комнату — свой кабинет, и я увидела чертежный стол, который стоит там по сей день, с шарнирной рабочей лампой, которая будто заглядывает с любопытством на лист ватмана. Габриэль вел меня сюда, чтобы продемонстрировать стеллаж с десятком макетов — свои собственные творения. Однако вместо того чтобы рассыпаться в восторгах, я уставилась на самого архитектора. Теперь я уже не сомневалась, что молодой человек, стоявший у камина, — его сын. Под старческими морщинами угадывались те же гармоничные черты, что и у Эсекьеля: похоже, безжалостный «великий зодчий» нащупал правильные пропорции для своего шедевра лишь во втором поколении. Самого Габриэля портили кустистые брови, вялый подбородок и мясистый пористый нос, а густая седина и сизые щеки довершали дело. Тем не менее фамильное сходство имелось, хотя были и существенные различия. Пронзительный, напористый, не терпящий возражений, острый и обжигающий взгляд Барроса отличался от взгляда Эсекьеля. Тот, как я убедилась со временем, умел в отличие от отца смягчать взор, который становился робким и даже просительным. Кроме того, оказалось, что насчет неумолимого возраста я попала пальцем в небо. Судя по семейным фотографиям — их мне довелось увидеть позже, — красавцем Габриэль Баррос не был никогда, внешность ему досталась самая простецкая, и только благодаря артистизму и интеллигентности его не принимали за провинциального недотепу.

Потом, помню, мы долго обсуждали с ним макеты, выполненные из деревянных планок (идеальный материал для конструкций с плоскими крышами и широкими навесами). Макеты Баррос собирал сам, своими руками, в отличие от большинства архитекторов, которые предпочитают переваливать эту работу на студентов-практикантов или чертежников. Поначалу мне показалось, что за этим Баррос меня сюда и привел — похвастаться своими творениями и подчеркнуть важность макетирования. По его словам, благодаря макетам он смог представить каждое свое здание гораздо точнее, чем по чертежам, поэтому мне настоятельно рекомендовалось обязательно выстраивать макеты будущих садов, переноситься туда мысленно, каким бы мелким ни был масштаб.

Я принялась возражать. С растениями нельзя обращаться как со строительным материалом, они совсем по-другому ведут себя в пространстве и во времени…

Неожиданно Баррос ухватил меня за локоть и сказал, что из всей студенческой группы я самая «яркая». Этот натиск, хищный блеск в глазах и интимно пониженный тон выдавали его с головой. Я высвободилась, делая вид, что хочу получше рассмотреть макет, и пустилась в пространные рассуждения о том, что больше люблю естественные парки, чем регулярные, предпочитаю английские французским — так я открывала Барросу путь к отступлению. Но я выбрала не тот макет. Баррос наклонился ко мне еще ближе и прошептал на ухо: «Это макет моего дома».

Вот тут-то появился Эсекьель, подтрунивая над отцовской привычкой утаскивать понравившихся студенток в кабинет. Он словно вызывал родителя на бой за благосклонность дамы, избрав оружием издевку. Несмотря на неуверенный тон — похоже, прежде Эсекьелю не приходилось поддевать отца, — он не собирался уступать. «А бывает, что и студентов», — добавил он. Я не поверила своим ушам: чтобы сын в открытую оскорблял отца при посторонних, а тот промолчал в ответ, с улыбкой глядя на сына поверх воображаемых очков, будто не веря предательским стеклам? Однако от меня Баррос отодвинулся, выпрямившись во весь свой преподавательский рост. Он теперь словно подыгрывал, превращаясь из хищника в исполненного достоинства мэтра. Отказывался от добычи, уступая ее своему сыну.