Граница дозволенного - [20]

Он совсем не тот, что по телефону. Скорее, такой, каким я увидела его в первый раз, в офисе Микеля. Наигранная беззаботность, словно никаких серьезных выяснений не предвидится, просто встреча двух давних друзей, без намека на разговоры «о нас». Или новое знакомство, когда люди только присматриваются друг к другу в самом начале возможного сближения. Но я-то знаю его как облупленного — настоящим был тот, мявшийся в телефонном разговоре, а сейчас он просто играет якобы ожидаемую мной роль. Наверное, я остудила его своим холодным приемом, предостерегая от бесцеремонного вторжения в мою жизнь.

Он как будто даже помолодел за три года, седины на висках почти не прибавилось. Фигура подтянутая — наверняка ходит в тренажерный зал или занимается спортом. Ноги такие же мускулистые, как раньше. Волосы отпустил подлиннее, и ему так больше идет. При этом Бернардо вовсе не молодится специально: сколько я его знаю, он всегда излучал ауру молодости. На работу в офис Микеля он являлся в джинсах и футболке, а на свиданиях в мотеле вообще расхаживал голым.

Я невольно вспоминаю Бернардо времен начала нашего знакомства — непринужденного, довольного жизнью, способного принять решение или высказать мысли без долгих мучительных раздумий. В те первые месяцы ему было не до метафизики и психологических выкладок, он следовал велениям чувств. Встречи доставляли нам взаимное удовольствие. И в работе Бернардо тоже не был роботом, требующим подробной и четкой программы действий, он подходил к проекту без предвзятости и не пытался втиснуть нашу фантазию в заранее очерченные рамки. До нанесения на бумагу черновых эскизов он шел интуитивным путем, рассматривая любые дельные идеи, свои и чужие, любая беседа могла натолкнуть его на неожиданное решение.

Тем Бернардо я восхищалась. Это был человек, свободный в мыслях и поступках, человек слова и дела, способный обнять меня за плечи и спросить: «Ну, чем займемся?» — уверенный, что я не откажу. Открытый окружающему миру. Однако Бернардо мог быть и другим. Он любил строжайший учет и контроль, и это проявлялось, как только ставилась подпись под черновым проектом. Временами по милости Бернардо мне приходилось корпеть над подробными чертежами до одиннадцати-двенадцати ночи. Чертежники стонали от его придирок к редактируемым вариантам — он проверял каждую линию, каждую отметку снова и снова, пока Микель наконец не забирал у него чертеж на подпись. Примерно то же произошло и между нами. По мере того как крепла эмоциональная связь, росли переживания Бернардо — пока не разбудили в нем параноика.

— Что у тебя за джип?

— Так, баловство.

— Приманка для новых пассий? После развода самое то.

— Да ну! Я сто лет мечтал о джипе, а Марта всегда была против, называла его «сафари без зверя». А теперь мечта сбылась. Это, если хочешь, символ независимости, но уж никак не приманка. Впрочем, твоя реакция меня не удивляет. — Вот, похоже, начинается сеанс анализа. — Ты всегда слишком зацикливалась на том, кто что как воспримет. Даже когда мы работали над проектом…

— Это просто шутка, Бернардо! — перебиваю я со смехом. — И я не зацикливалась на чужом мнении.

Он тоже смеется. Считает, что заработал очко в свою пользу. Меньше всего на свете мне сейчас нужен человек, желающий поговорить о моих недостатках. Он не видит границ, для него любая ситуация — вызов, любая фраза — фонтан воспоминаний.

У Эсекьеля все наоборот, он чуткий не напоказ, он слушает отрешенно, будто не вникая, однако на моей памяти он ни разу не просчитался с оценкой выпадавших на нашу долю испытаний (за пределами спальни). Он понимал, когда рассмеяться, когда промолчать, когда утешить лаской, а когда просто выждать. Подобного понимания — не нарочитого, не дотошного, не тщеславного — я больше не встречала ни у кого. Предельная чуткость, по крайней мере по отношению ко мне.

— Здесь просится навес от солнца, — отмечает Бернардо, когда мы выходим на площадку у бассейна.

— Это солярий.

— Тем более. Нужна противоположность, как инь и ян — что-то тенистое, защищающее от солнца. Хотя бы дерево.

— С радостью огородила бы террасу плетеной изгородью — как у тебя, — ехидничаю я, — но здесь, в холмах, ветрено, в тени сразу мерзнешь. Поэтому и райские оливы я вопреки твоему совету сажать не стала.

— А зря, очень красиво бы смотрелось. — Бернардо смеется, поняв, что я его подкалываю. — Тут как раз не хватает чего-то серебристо-зеленого.

— Уже все равно некуда. Наоборот, кое-что придется срубить.

— Я бы не трогал, пусть растет, как в дремучем лесу.

Мы шагаем по тропинке, совсем чужие, приземленные, утратившие ощущение полета.

— Ты как, нормально? — интересуется он, когда мы выходим в лощину. Я вспоминаю, какой нежной настойчивой заботой он когда-то меня окружал, стоило мне взгрустнуть.

— Насколько это возможно после развода. Ты простудишься в этих сандалиях. Давай лучше вернемся в дом.

При виде голых ног Бернардо мне вспоминается соприкосновение наших с ним тел.

— Нет, давай еще погуляем. Сад очень изменился. Ведь под этими шинусами ничего не было, сплошная лысина, а теперь такие заросли.

— Да, мы сажали вместе с Сезаром. Тот же вид, что растет в Кебрада-дель-Агуа.