Грани жизни - [6]

Вот он, Петр Семенович, сидит за своим столом, всем видимый и сам видящий весь свой родной цех, как он называет конструкторскую. У Петра Семеновича есть отличный кабинет с кожаной мебелью, но там он сидит редко, предпочитая свой рабочий «капитанский мостик» — так прозвал он угол обширного светлого зала, где стоит его стол. На «капитанский мостик» ведут четыре ступеньки, и на этом-то возвышении в один метр, окруженный стенами из дубовой фанеры и чистого стекла, находится рабочее место главного конструктора. Письменный и чертежный стол, стеллажи, книжные полки, удобные подвесные лампы на блоках — все показывало, что здесь находится главный нерв работы нескольких десятков людей. Петр Семенович любил повторять, что руководитель должен быть всегда на виду своего коллектива и давать возможность каждому работнику в любое время обращаться к нему за советом. Для этого достаточно было чуть нажать кнопку звонка, соединенного с «капитанским мостиком», и увидеть в ответ утвердительный кивок Петра Семеновича: пожалуйста, заходите. Когда Петр Семенович вызывал к себе, на столе вызываемого вспыхивала красная лампочка.

Алый отсвет вдруг разлился по листу на столе Пети Мельникова. Петя встал с места, поднялся по широким паркетным ступенькам и очутился на «капитанском мостике», прямо перед письменным столом Петра Семеновича. Как всегда, Петя почувствовал на себе силу взгляда его металлически блестящих, слегка на выкате темносерых глаз.

— Ты что, Петр Мельников, здоров ли? — тихонько спросил он, лукаво улыбаясь толстоватыми губами и всем своим заметно оплывающим лицом человека за пятьдесят. — Что-то, замечаю я сегодня, ты нет-нет да и засмотришься потусторонним взглядом в неведомую даль… Вот я и забеспокоился, уж не заболел ли ты?

— Нет… я здоров, — смутился Петя. — Спасибо за вашу заботу, Петр Семенович… я здоров.

Петя было поднялся со стула, но Петр Семенович, кивнув ему с той же лукаво-ласковой улыбкой, заставил остаться на месте.

— О чем же тогда ты так размечтался, дорогой мой юноша? Э… не красней… мы все понимаем и сочувствуем: любовь, любовь!.. «Она», конечно, присутствует везде и всюду… Знаем, знаем, сами в свое время такое же переживали.

А «она», — подчеркнуто, с тем же тихим смешком, продолжал Сковородин, — была вчера тобой недовольна… Да, да. Прихожу вчера домой, а моя Галинка, надутая, печальная, спрашивает: папа, ты видел Петю? Конечно, отвечаю, видел: от моего глаза никто не скроется. А в чем дело, дочка? А в том, вздыхает она, что мы с ним (то есть с тобой, красавец!) условились пойти на байдарочные гонки… А Петя, мол, позвонил, что не сможет.

— Но ведь я… ведь мы… — растерянно начал было объяснять Петя, но Сковородни снова остановил его. Предостерегающе подняв большую руку, обросшую русым волосом, он произнес с полушутливой угрозой:

— Любовь, товарищ, тоже свои строгости знает… К тому же, запомни, хорошенькая девушка ничего не прощает, особенно жениху.

— Но, простите, Петр Семенович, у нас же с Галиной потом все разъяснилось, — набравшись духу, сказал Петя. — Галя поняла, что не мог же я вчера, был очень занят… Нельзя было уйти.

— Ну… ладно, ладно, — уже добродушно-ворчливым тоном шепнул Петр Семенович. — Старайся, работай, но дочку мою не огорчай… жених!

Сковородин кивнул и склонился над столом.

Кое-кто оглянулся на Петю, когда он шел к своему столу: не досталась ли, мол, тебе все-таки небольшая взбучка, будущий зять главного конструктора? Но спокойно-задумчивое выражение Петиного лица показывало, что никакой взбучки не было. Но было о чем подумать.

Пете не первый день известно, что некоторые остряки у них в конструкторской называют его «главжених» и «будущий главзять». Не придавая никакого значения этому сомнительному остроумию, он был убежден: девушку можно любить страстно, преданно, или уважать ее как товарища по работе, или просто не замечать ее.

Потом он вспомнил, что сегодня вечером они будут с Галиной гулять в тенистых аллеях Нескучного сада, и сердце весело и бурно забилось в груди.

Вдруг что-то мягко упало на стол, и бело-золотистый цветок липы, брошенный меткой рукой, прошуршал по льдисто-голубой кальке. Только Галина, как озорной мальчишка, умела так метко забросить вверх маленький полузонтик цветущей липы.

Петя быстро выглянул в окно и увидел внизу Галину. Она стояла на краю аллеи, напротив окна, и, закинув голову, смотрела на Петю. В те немногие секунды, когда его взгляд радостно скрестился с ее смеющимся взглядом, Петя успел (так часто бывало с ним) насладиться мгновенной и чудесной сменой выражений ее лица.

От матери-грузинки Галина унаследовала прелестный удлиненный разрез глаз, огнистых, а также и бархатно-карих удивительных глаз, каких нет ни у кого на свете!.. Из-под густых черных, будто подвитых ресниц эта большие глаза то загорались детски беспечным весельем, то безмолвно говорили о чем-то, понятном только им двоим. Ее черные брови, как длинные и ровные жгуты, казалось, вот-вот готовы были срастись на переносице, но как бы слегка отбежали одна от другой — и между ними осталась нежно-розовая полоска гладкого девичьего лба. Румяные бугорки щек, круглый, как яблоко, подбородок, детски пухлый рот, шаловливо вздутые ноздри широковатого носа — все это цветущее, юное лицо смеялось, радовалось, звало к себе. В минуты этих мимолетных встреч влюбленные не произносили ни слова, но угадывали все, что каждый хотел сказать. Озорно тряхнув пышными навесами обильных темно-каштановых волос, Галина приподнялась на цыпочки и стрельнула вверх комочком голубой бумаги. Замирая, Петя расправил его и прочел: «Милый, чудный, заходи за мной к 7 ч. 30 мин. Пойдем в Нескучный… да? Г.».