Грань - [8]

Иной я ее теперь и представить не могу. И сейчас, когда Алиса приезжает, чтобы подкинуть мне на выходные Варьку, и мы сидим на кухне традиционные двадцать минут за чашкой чая-кофе, она такая же, как в годы учебы. Всегда одна и та же: уверенная в себе, спокойная, рациональная до смерти. На Курсах, как и в школе, все предметы она щелкала как орешки, из любого спора — не горячась, не выкладываясь — выходила победителем. Стопроцентная Ооо. Помогала мне писать рефераты по биологии и физиологии — с этим у меня всегда была напряженка, с необидной усмешкой звала 'романтиком' (что было у нее ругательным словом) и 'книжным мальчонкой'.

Черты лица у Алисы крупные и неправильные. Неправильность еще больше подчеркивается голой головой. Выдающаяся вперед нижняя губа, решительный нос с четко вырезанными ноздрями, тяжелые серые глаза. В ее лице больше мужского, чем женского. Что-то вроде андрогина — идеальная женская фигура и мужское лицо. Когда она сидит, откинувшись в кресле, то напоминает разнежившуюся кошку, гибкую и пластичную. Но стоит ей встать и пойти, как широкий солдатский шаг напрочь отметает само понятие женственности.

Именно ее бесполость, точнее, принадлежность к обоим полам сразу, больше всего возбуждала и завораживала. И еще — 'ледо-пламенность' (так я окрестил про себя самое яркое Алисино качество). При всей рациональности она была на редкость страстной — такой вот парадокс. Но внутренний огонь — укрощенный, подневольный ее железной выдержке, выплескивался в строго определенных руслах: музыка, скорость, брейкбол. Крах-рок, мотоцикл, стадион… Она словно открывала отдушину топки, за которой бушевало пламя, или выпускала струю огнемета: разгонялась на любимом стареньком 'Харлее' до предельной скорости, подскакивая на рытвинах и ямах раздолбанных пригородных дорог, трясла, словно груши, соседей-болельщиков на брейкбольном матче, сопровождая каждый гол своей команды ликующим воплем.

Любимой музыкой Алиса — надо отдать ей должное — наслаждалась в наушниках. В наше время классику или джаз слушают отдельные чудаки — вроде меня — а основная масса балдеет от двух направлений: крах-рок и астро-рок. Помнится, Алиса так объясняла мне, профану, суть того и другого: 'Крах-рок — музыка Катастрофы, танец Шивы — неистовый, всесокрушающий. Тотальный разгром и он же — космический оргазм, понимаешь? Астро-рок — нечто противоположное: Шива выдохся, заснул, и зазвучала тихая космическая колыбельная, напев волоокого Кришны. Расслабуха…' Сама она явно предпочитала разрушение и космический оргазм расслабухе.

И при всем этом — ни разу на моей памяти не повысила голос, не взволновалась, не взбесилась — ни со мной, ни с Варькой, ни с родственниками, ни с начальством.

Алиса часто сокрушалась, что в нашем мире нет больше таких экстремальных и прекрасных вещей, как прыжки с парашютом и дельтапланы. Еще она курила: по-мужски, трубку. (Когда хотела шокировать окружающих, пускала густые клубы с кашлем и матерком, как старый моряк — нарядившись при этом в элегантное вечернее платье. Но обычно носила джинсы и свитера — чтобы реже заморачиваться с плохой погодой и стиркой.)

Влюбился в нее я еще в школе, лет в тринадцать. Лишь только обрел право украсить паспорт штампом, принялся занудливо предлагать руку и сердце. Алиса бесстрастно отказывала. А потом, помнится, мы с ней напились у меня дома. (Отмечали защиту свеженьких дипломов мадов.) Даже вусмерть пьяной она оставалась самой собой: не менялся ни тембр голоса, ни построение фраз. Лишь слова вытекали медленнее, да движения рук становились расхлябанными и словно смазанными. Тогда-то она и сказала в ответ на мое дежурное предложение:

— Дэн, ты не понимаешь. Я знаю себя, знаю тебя. Я не хочу ломать твою жизнь. Ты же просишь не о том, чтобы жить в одной квартире и вместе ходить по выходным на брейкбол, верно? Ты просишь у меня того, чего я дать не могу. Не могу в принципе — не потому, что плохо к тебе отношусь или хочу дать это кому-то другому. Просто не могу. Не способна. Не за-прог-рам-ми-ро-ван-на на такое.

— Мне плевать. Правда-правда! Я успел хорошо изучить тебя за эти годы и не требую ничего невозможного. Просто хочу засыпать с тобой, а утром, опухшими ото сна и растрепанными, пить вместе кофе. И да, ходить по воскресеньям на брейкбол. Хоть я его и терпеть не могу. Да что угодно, хоть на бой быков! Разве это так сложно осуществить?

— Нет, наверное, не сложно, — она пожала плечами. — Что ж, если ты действительно не просишь ни о чем большем, не требуешь банальной любви и вытекающих из нее пресловутых заботы и ласки, можно хоть завтра отправиться в загс. Только учти: я буду плохой женой. И ещё: ты сбежишь от меня первым.

— Ты это серьезно?!

Она вновь бесстрастно пожала плечами. И отправилась спать, сообщив, что выпито на сегодня достаточно. А я от неожиданного счастья хлебал уже в одиночестве, да так, что потом полночи обнимался с раковиной, словно пытаясь вытошнить свое переполненное радостью сердце.

Вот так мы поженились.

Тур, наш общий однокурсник, был единственным гостем на свадьбе, в недорогой кафешке. (Родителей, ни моих, ни Алисы в ту пору уже не было.) Тамада из Турища вышел никудышный.