Грань - [35]

— Сейчас ведь не так, как было в прежних контактах? По-другому?

Он больше не тянул гласные, и интонация стала тверже и увереннее.

— Не так, — согласился я. — Обычно в чужой душе я сливаюсь с ней, растворяюсь, и трудно бывает разграничить, где кончается мое сознание и начинается мир моего 'ведомого'. При этом я лидер и хозяин. Сейчас же все четко: вот я и вот вы, и я полностью в вашей власти. Занятный опыт! Так что вы хотели мне показать?

— Не торопитесь, спешить нам некуда.

Скун вернулся к столу и опустился в свое кресло, а я остался стоять перед ним, словно проситель у начальства. Томительно долгую минуту он провел в молчании, затем разомкнул уста:

— Вы думаете, здесь я свободен? Здесь, в глубине себя, где я могу все менять и устраивать по своему усмотрению, где я царь, бог и господин — я свободен? Ничего подобного. Глу-пос-ти! Я раб, презренный и жалкий раб. Понимаете вы это?..

— Отчего же не понимаю? — Я поискал глазами, на что бы присесть. Не обнаружив ничего подходящего, устроился на полу, скрестив ноги. — Я был бы никудышным психологом, если бы этого не понимал. Человек, безусловно, раб: своих инстинктов, своего подсознания, своих черт характера. Но здесь и проходит грань между нормой и патологией, адекватностью и душевной болезнью. К примеру, я нормальный человек, и мое подсознание или мои дурные черты характера никогда не вынудят меня совершить преступление. Рабство же будет проявляться на уровне подавляемых некрасивых желаний, негативных эмоций, кошмарных снов. А вот те, кто попадают ко мне на экспертизу, другое дело. Они уже поистине…

— Не стоит! — перебил меня Скун. — То, что вы рассказываете, очень поучительно, и я обязательно вас когда-нибудь выслушаю. Но не сейчас. Я нормален и адекватен — как и вы. И я не подозревал о своем рабстве до её смерти. Был невинен и чист, словно младенец. Строил воздушные замки из себя самого, творил миры, заселял их, саморазвивался и самопознавал. А потом случилось ЭТО. И все мои миры и замки сократились до размеров тесной каморки, где потолок давит на темя, а стены не позволяют глубоко вздохнуть. Тебе это уже знакомо, уверен. Но к чему рассказывать — я просто покажу, и ты поймешь, насколько мы с тобой похожи.

Скун повел рукой, и все исчезло: и стол, и кресло, и 'библиотека'. Но не прежний сумрак объял все вокруг, а тьма. Объемная и живая, она стиснула меня со всех сторон, давя на виски, грудь и плечи. Двигаться было невозможно, а когда я попытался крикнуть, звук мертвым грузом застрял в трахее, не достигнув горла. Впрочем, это состояние не было новым и неожиданным — я ощущал подобное, изучая прошлое Скуна сразу после смерти его жены. Но не с такой силой — ведь тогда я был хозяином положения и, защищаясь, существенно разбавлял накал боли и тоски.

Помимо ощущения полной раздавленности, заскреблась неприятная мысль: Скун прав, мы с ним похожи. Разве не такой же кромешный мрак царит во мне со времени известия об окончательном диагнозе Варежки — особенно, когда я ничем не занят, ни на что не отвлекаюсь?..

Внезапно все поменялось. Геннадий Скун стоял рядом, взирая на меня с покровительственным сочувствием. А я чуть не залился благодарными слезами — за то, что кромешный плен, по его милосердию, кончился.

Теперь мы были не в 'библиотеке', а в торце длинного коридора. Отовсюду со стен смотрело одно и то же лицо — радостное, печальное, насмешливое, задумчивое. Сотня живых женских портретов изучали меня, а я — ее.

— Это моя галерея памяти. Здесь она совсем другая, чем видел ты, лазая по моему прошлому, не так ли? Здесь мне почти хорошо.

Он подошел к одному из портретов и ласково провел по щеке пальцами. Женщина улыбнулась, перехватила пальцы и поцеловала их.

Скун зажмурился, отдернул ладонь и отвернулся.

— Так вот, о чем это я?.. — заговорил он после паузы. — Сначала ты перестаешь доверять сам себе, потому что в твоем внутреннем мире, где прежде тебе было уютно и комфортно, становится хуже, чем во внешнем — убогом, сером и грязном. А потом ты внезапно обнаруживаешь в себе Его.

— Кого? — не удержался я от вопроса.

— Истинного хозяина, другого тебя. Я покажу, но сначала ты должен почувствовать всё, как я. Тогда ты поймешь.

Он подошел ко мне вплотную, положил обе ладони на плечи, а затем шагнул еще раз — вошел в меня, втек, словно сквозь поры в коже. Соединение было похоже на обычное слияние сознаний, только теперь руководил мой пациент, а я был в роли 'ведомого'. Скун потащил меня сквозь свои воспоминания, заставляя ощущать так же ярко и полно, как он сам. Намного ярче, больнее и пронзительнее, чем позволял себя я во время острожных путешествий по его памяти.

Дни после смерти жены тянулись мучительно и однообразно. Почти без сна, в душной тесной каморке, выстроенной из кромешных мыслей и ранящих воспоминаний. Он не жил, но лишь играл подобие фарса под названием 'Я держусь'. Это все я в нем помнил. Больше того, мог повторить почти каждую из немногочисленных фраз, выдавленных тогда Скуном дочери или сочувствующим сослуживцам, каждую выбивающуюся из общего темного ряда эмоцию. Где-то здесь должен был находиться первый 'заслон' — я надеялся, мы к нему и направлялись. Еще чуть-чуть, и завеса тайны наконец приоткроется…