Грань - [16]

Всю обратную дорогу дочка тихо всхлипывала, уткнувшись носом в рукав моей куртки, а я продолжал ощущать себя беспросветным идиотом и скотиной.

Дома вылез из кожи, чтобы хоть как-то смягчить ужасное впечатление от воскресного развлечения. Завел пластинку с любимой Варькиной музыкой (песни барда Городницкого), приготовил сногсшибательный обед из четырех блюд (три из которых были сладкими), а затем до хрипоты читал 'Вини Пуха' на разные голоса: торопливым баском — за главного героя, писклявым дискантом — за Пятачка, прокуренным баритоном — за Сову, унылым подвыванием — за меланхоличного Ослика…

Я сорвал голос и вспотел, но все эти колоссальные усилия были недаром: когда Алиса приехала в восемь вечера забирать дочь, навстречу ей выбежал не всхлипывающий ребенок с распухшим носом, а вполне веселая, хоть и растрепанная до невозможности, девочка.

Правда, прощаясь со мной, Варежка снова погрустнела и, поцеловав в щеку, выдохнула: 'Пап, обещай мне, что, когда ты станешь богатый, ты купишь всех зверей и возьмешь к себе?' Я кивнул…

5.

Понедельник начался отвратительно.

Светлые и печальные ощущения выходных были смяты звоном будильника, ржавой водой из-под крана, выкипевшим и залившим плиту кофе. И все же в метро, в утренней давке и суете послевкусие их пробилось ко мне сквозь раздражение и меланхолию начала рабочей недели.

Я прокручивал про себя вчерашний день, заново переживая чувство жгучего стыда по отношению к Варежке, и еще почему-то — ко всем животным, тоскливо и жалко смотревшим на нас из своих пластиковых камер. Но это ощущение, как ни странно, было в чем-то приятным — оно выбивалось из привычного утреннего коматоза, связывая с самым близким на свете человечком.

Как всегда я опоздал минут на двадцать, и как всегда лицо Любочки выразило крайнее удивление и обеспокоенность этим фактом.

— Ну что же вы так опаздываете, Денис Алексеевич! Ведь вас ждут.

Эта фраза была стандартной — как 'здравствуйте!' и утренняя проверка макияжа в круглое зеркальце.

— Ничего страшного. Сейчас поднимусь к шефу.

Так же традиционно я подавил раздражение: разговор с начальством каждое утро понедельника был ритуалом, абсолютно лишенным смысла. В работе мадов директор Института Судебной Психиатрии и Углубленного Дознания (так называлось полностью наше учреждение) не разбирался напрочь. Тем не менее, отчего-то считал своим долгом в начале недели беседовать с нами наедине. И первым в этом списке значился я — то ли как самый выдающийся, то ли как самый неуправляемый.

С видом заботливого отца-руководителя шеф расспрашивал о наших нуждах (ни одну из которых не исполняя), о пациентах. Поначалу я пытался рассказывать интересные случаи из практики, но, поймав пару раз откровенно скучающий взор и прячущуюся в бороде зевоту, завязал с этим делом. И теперь лишь поддакиваю, не вслушиваясь в его тирады и думая о своем.

Шефа за глаза кличут Карлой — за сходство с древним теоретиком коммунизма. Он крупен, вальяжен, густоволос и густобород. Сам воздух в его кабинете напоен эманациями значительности и мудрой власти, что подчеркивается цветовой гаммой: королевский пурпур стен, алая окантовка стола и кресел, темно-оранжевый, как львиная грива, и столь же пушистый палас. (Любой психолог знает о возбуждающем воздействии красного цвета на психику, но шефу законы природы не писаны.)

Грузное тело, вольготно наполнившее кресло, сегодня было облачено в дорогой костюм кремового цвета. Из-под густых, как сорняковая поросль, бровей на меня взирали глаза, подпираемые мешками век. Если верно, что глаза — зеркало души, то это было на редкость тусклым. Крайне редко, на моей памяти, оно выражало что-то яркое: мысль или страсть. Порой я думал, что интересно было бы подключить Карлу к 'Мадонне' — проверить, есть ли у него внутри хоть что-то живое и нестандартное. Вряд ли! Ну а вдруг?..

— Нехорошо, нехорошо, Дионис Алексеевич, опаздывать! Какой пример подаете вы своим подчиненным?

Фраза была дежурной, и я дежурно виновато потупился.

Меня бесило, когда я слышал свое полное имя — дурацкое имя, придуманное мамочкой, обожавшей античность. Всем и всегда я представлялся Денисом. Но шеф, единственный из всех, предпочитал именовать меня так, как записано в паспорте.

(Впрочем, еще Алиса изредка называла меня официальном именем — когда хотела уязвить, подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство: 'Недаром ты Дионис — вечнопьяный, стихийный и безмозглый'. На это я обычно поддакивал: 'Именно. Еще забыла упомянуть повышенную эротичность — одни вакханки чего стоят!')

Карла пожурил меня, мягко, по-отечески. Намекнул, что по моей вине ему пришлось перенести на час важную встречу. Он ожидал раскаянья и смущения, и я выдал положенное, дабы не разочаровывать старика.

Утренние часы — самые плодотворные. Если нет срочных пациентов, можно сгонять в архив, покопаться в старых делах, выискивая жемчужинки странных историй и неординарных характеров. На дом бумаги брать запрещено, поэтому приходится повышать квалификацию на работе, в свободные промежутки. Я бы и сейчас устремился туда — если б не унылый начальственный бубнеж.