Грамши - [74]

«Это… как раз и является тем, что реально изменяет „идеологическую панораму“ эпохи. С другой стороны, эти элиты, конечно, не могут сложиться и развиться, не выявляя из своей среды иерархии авторитетных, высокоинтеллектуальных и компетентных представителей — иерархии, которая может достичь высшей точки развития в отдельном великом философе, если он окажется способным конкретно прочувствовать настоятельные требования крепко сколоченного идеологического сообщества, понять, что оно не может обладать живостью мысли, присущей индивидуальному уму, и, следовательно, если он сумеет точно разобрать коллективное учение так, чтобы оно возможно более соответствовало и было близким образу мыслей коллективного мыслителя.

Очевидно, что такого рода организация масс не может осуществиться „произвольно“, вокруг любой идеологии, по формально-конструктивной воле одного человека или одной группы, ставящей себе такую задачу вследствие фанатизма собственных философских или религиозных убеждений».

(Так узник № 7047 сводит счеты с идеологией фашизма, так он в своей душной и жаркой Апулии высмеивает новоявленного цезаря — самоупоенного дуче и всех его вольных и невольных приспешников и прихлебателей!)

Но это всего лишь мгновенный проблеск иронии: Грамши опять начинает изъясняться тоном строгим, несколько даже наставническим и сдержанным:

«Поддержка массой той или иной идеологии или нежелание поддержать ее — вот каким способом проверяется реальная критика рациональности и историчности образа мыслей. Произвольные построения более или менее скоро оказываются вытесненными из исторического соревнования, даже если, как это иногда бывает, им удается благодаря благоприятной комбинации непосредственных обстоятельств некоторое время пользоваться кое-какой популярностью; построения же, органически соответствующие требованиям сложного исторического периода, всегда в конечном счете берут верх и удерживают превосходство, даже если им приходится проходить через многие промежуточные фазы, когда их утверждение происходит лишь в более или менее странных и причудливых комбинациях».

Таким образом, в «Тетрадях», когда речь заходит о закономерностях истории, все явственнее начинает звучать бесспорно-оптимистическая нота, но оптимизм Грамши — это не бездумно-бодряческий восторг, а оптимизм глубоко выстраданный, нерушимый сплав уверенности сердца й убежденности разума! И пусть идеология восходящего класса еще не достигла полнейшей ювелирной и филигранной завершенности, свойственной построениям модничающих идеалистов; и пусть провозвестникам этой новой идеологии восходящего класса порою приходится круто — нет сомнения, будущее за ними! А если внешняя оболочка новых идей может каким-то эстетам показаться грубоватой — не велика беда!

«Возможно ли, — восклицает Грамши, — чтобы „формально“ новое мировоззрение вступало в мир в ином одеянии, чем грубое и непритязательное платье плебея? И все-таки историку, вооруженному всей необходимой перспективой, удается понять и установить, что первые камни нового мира, пусть еще грубые и неотесанные, прекраснее заката агонизирующего мира и его лебединых песен».

Антонио Грамши предпринял грандиозную попытку увязать свои взгляды с традициями итальянской философии, создать некий синтез классической итальянской философии и коммунизма — его мировоззрения, его концепций, его принципов действия.

Наследие Грамши не является абсолютно во всем бесспорным и не подлежащим критической оценке. Оно вызвало в кругах интеллигенции, особенно итальянской интеллигенции, живейшую полемику. Труды его дискутировались и обсуждались на всякие лады. Он не завершил их, не сказал последнего слова, не подвел под ними окончательной черты. Он совершил другое. Он обновил и оплодотворил итальянскую культуру во многих ее разделах. Под его влиянием оживилось изучение истории классической и современной философии, оживилось изучение истории общественных классов в Италии после долголетней и тягостной спячки, которой ознаменовалась эпоха Муссолини. Грамши пробудил в широких слоях итальянской интеллигенции живейший интерес к марксизму, к тому гениальному учению, которое так спешили похоронить незадачливые идеалисты всех мастей.

Идеи Грамши повлияли на современную литературу, теорию литературы и литературную критику, да и на разнообразнейшие области духовной жизни Италии, вплоть до кинематографии, ибо влияние его идей может быть прослежено даже в фильмах, например, Лукино Висконти (особенно «Леопарде»).

Таким образом, объем, размах и захват идей Антонио Грамши стал весьма заметен в послевоенной Италии 40-х годов.

Влияние это не ослабевает и в наши дни.

Наиболее глубокая оценка творчеству Грамши дана в целом ряде послевоенных работ Пальмиро Тольятти — друга и соратника Антонио Грамши, верного продолжателя его дела. Тольятти говорил:

«…Грамши был теоретиком политики, но прежде всего он был политиком-практиком, борцом. Его восприятие политики далеко как от инструментализма, так и от отвлеченного морализма и абстрактного теоретизирования. Делать политику означает действовать для преобразования мира. В политике содержится, таким образом, вся реальная философия каждого человека, политика заключает в себе суть истории, и для индивидуума, который пришел к критическому созерцанию действительности и задач, стоящих перед ним в борьбе за ее преобразование, она содержит также суть его нравственной жизни. Именно в политике следует искать единство всей жизни Антонио Грамши — его отправной и конечный пункты. Творческие поиски, труд, борьба, самопожертвование — вот моменты этого единства… Ошибочно было бы считать, что политика, понимаемая так, может замкнуться в совокупность норм, пригодных всегда и в любом месте. Мне кажется поэтому, что следует подвергнуть критике тех, кто рассматривает таким образом деятельность Грамши, и в частности содержание его „Тетрадей“, силясь искусственно приблизить одну часть к другой, как бы для того, чтобы создать из них если не евангелие, то по меньшей мере учебник примерного мыслителя и практического деятеля-коммуниста.