Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [42]

Каково же было мое отчаяние, когда, обогнув группу молодых дубков, мы очутились перед тремя маленькими тростниковыми хижинами! Герцог опустился на колени и закричал:

– Вот они, вот они! – И изменив голос, продолжал: – Пи… пи… пи…

Тотчас целое облако молодых куропаток взвилось и стало кружиться над головой маршала.

– Не выпускайте остальных, пока не вернутся самые молодые, и дайте дамам хлеба… – обратился он к мужику, который присматривал за птичником. – Вы позабавитесь по-королевски! – прибавил он, обращаясь ко мне.

Как вам это нравится: в самый палящий зной заниматься тем, чтобы кормить крошками куропаток! С необычайным спокойствием и невозмутимо важным видом герцогиня опустошила свою корзину с хлебом, а я чуть не упала в обморок. Заметив, что небо покрывается тучами и приближается гроза, я поспешила вернуться в замок.

Подходя к замку, я увидела, что рабочие штукатурят одну из башенок замка, которая до сих пор спасалась от реставрации и носила на себе печать старины. При виде подобного святотатства я не могла удержаться от отчаянного возгласа. Маршальша была согласна со мной, и по ее взгляду и пренебрежительной улыбке я догадалась, что по поводу этой башенки между супругами уже произошло столкновение. Маршал прямо заявил мне, что мои замечания очень ему не по вкусу, причем весьма энергично выразился относительно пристрастия к старинным постройкам.

По окончании завтрака я тотчас же покинула замок, дав себе слово, что вряд ли кому-либо удастся так провести меня в следующий раз. По дороге я размышляла обо всем увиденном и пришла к заключению, что в прекрасной Франции встречается немало странных контрастов: вельможи старого времени были до смешного невеждами, а герои настоящего, заплатив своей кровью за огромные богатства, пользовались ими самым мелким, пошлым образом.

Я рассказала в немногих словах об этом визите тому, кто мне посоветовал его сделать.

Вот уже почти две недели, как он перестал у меня бывать и писал, что, страдая грудью, не может посетить меня. В то же время я часто встречалась с его матерью, и она не производила на меня впечатления человека, встревоженного его болезнью. Через некоторое время он известил меня, что ему лучше и доктор разрешил ему выйти при условии, что он вернется домой до захода солнца. Этим он дал понять, что навестит меня днем.

Признаюсь, в первый раз за все время я усомнилась в его искренности по отношению ко мне: может быть, думалось мне, притворяясь страдающим и больным, он таким путем хочет сломить мою неприступность. И я насторожилась.

Ровно в три часа топот лошадей и шум подъехавшего экипажа заставили мое сердце забиться: я узнала бы их среди тысячи других. Хотя был уже конец мая, на дворе стоял такой резкий холод, что я велела затопить камин и теперь, желая скрыть овладевшее мной волнение, стала ворошить в нем уголь.

Он придвинул кресло и, не прерывая молчания, сел около меня. Подняв наконец глаза, я была поражена переменой, которую наложила на него болезнь. Тем не менее у меня хватило жестокости задать ему вопрос:

– Так вы действительно были больны?

– Нет, – отвечал он, – не особенно, а теперь я чувствую себя совсем хорошо.

Под влиянием этих слов, произнесенных слабым голосом, во мне сразу рухнуло все то холодное недоверие, которое я и так поддерживала с большим трудом.

– Простите! Простите! Забудьте этот глупый вопрос и верьте только моему сердечному участию, моей искренней дружбе! Забудьте эту банальную и глупую фразу… Ради Бога, расскажите о себе! Что с вами было?

– Ничего особенного. Мне было очень плохо, но теперь все прошло. При всяком сильном волнении я сплевываю кровь – вот и всё.

И он умолк, устремив взор в огонь камина.

– Вы, конечно, не сомневались в моем участии? Я думала о вас больше, чем вы думаете.

Почувствовав, что краснею, я невольно закрыла лицо руками.

– О, не говорите мне этого, не говорите так со мной! – воскликнул он. – Обращайтесь со мной по-прежнему, как со старым другом, ведь вы ничего другого от меня и не хотите!

Я не знала, что подумать, была очень взволнована и терялась в догадках.

Желая положить конец тяжелому для нас обоих разговору, он посмотрел на часы и, указывая на стрелку, переходившую на четыре часа, заметил:

– Как быстро идет время! И так же быстро проходит жизнь. Те, кто страдает, должны вооружиться терпением. Я обещал матери вернуться в назначенное доктором время. Она не хотела выпускать меня из дома в такой холод, но невозможно требовать от меня такого благоразумия. Я и так благоразумен более, чем можно ожидать, – прибавил он, грустно улыбаясь, – но не настолько, чтобы думать о себе.

Он взял мою руку, приложил ее к сердцу и, не ожидая ответа, быстро направился к выходу. На пороге он остановился.

– Будьте так добры, приезжайте завтра к моей матери завтракать. У нас будет Лабедуайер, который уезжает в Испанию. Он очень хочет видеть вас, доставьте ему это удовольствие, он стоит того, уверяю вас.

Я кивнула головой, и он ушел, оставив меня погруженной в какую-то смутную печаль, причины которой я не могла бы объяснить. Ничто, казалось, не изменилось в наших отношениях, и не было повода огорчаться.