Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [41]

– Держу пари, что вы опять купили какую-нибудь мазню, – сказал Талейран.

– О! – со значительным видом воскликнул герцог. – Вы бы с удовольствием украсили свою библиотеку этой «мазней»: это портреты двух знаменитых людей.

– Ба! – с презрительной миной произнес Талейран. – Чьи же это портреты?

– Подождите, – ответил бедный любитель искусства, с видимым замешательством принимаясь за суп, чтобы собраться с мыслями. – Женщину зовут так же, как и госпожу Реньо де Сен-Жан-д’Анжели – Лаурой, а вот имя мужчины я всегда забываю, что-то вроде Патрака.

Все молчали, но это было то коварное молчание, за которым обыкновенно следует взрыв безумного смеха.

Тогда хозяин, не стесняясь присутствующих, которых обвел спокойным, но в то же время насмешливым взглядом, заметил герцогу поучительным тоном:

– Запомните раз и навсегда имена ваших знаменитостей. Вы, вероятно, хотели сказать Лаура и Плутарх.

– Ну да, конечно! Этот негодник Плутарх – я всегда забываю его имя. На аукционе его, кажется, называли Петраркой, но это, вероятно, невежды, которые, как и я, не знали настоящего имени возлюбленного Лауры. Ну конечно, Плутарх… Это все знают, а теперь и я: ведь это известно из истории.

Это было уже слишком! Все разразились долго сдерживаемым хохотом, только один Талейран оставался чужд нашему веселью и, окидывая всех хитрым взглядом, имел дерзость спросить герцога о причине нашей внезапной веселости.

Госпожа де Суза, сын которой был нездоров, тут же нас покинула, чтобы развлечь больного, рассказав ему описанную историю.

В продолжение нескольких дней я не видела господина де Ф., но каждое утро получала букет фиалок и программу текущего дня: он то советовал мне посмотреть что-либо интересное, то сделать необходимый визит. Так, по его указанию, я должна была посетить жену маршала Даву, которая осыпала меня любезностями, когда ее муж командовал отрядом в Варшаве. Но так как лето она проводила в Савиньи, то мне предстояло отправиться туда. Я послала в ее городской дом узнать, какое время будет самым удобным для визита, и получила ответ, что лучше всего поехать утром.

Я отправилась в Савиньи в палящий зной. Госпожа Жермон, оракул тогдашней моды, сама выбрала мне туалет – сиреневое шелковое закрытое платье, маленькая шляпа с фиалками и прекрасно подобранные в цвет туфли. Этот элегантный туалет казался мне не совсем подходящим для утра. Но, как бы то ни было, я предвкушала много удовольствия от предстоявшего визита. Парижский дом Даву был устроен с большим вкусом и роскошью, поэтому я думала, что и в Савиньи они живут среди богатой обстановки.

Я приехала туда около трех часов. Замок, окруженный рвом и стеной, имел только один наглухо закрывавшийся вход. Ров порос травой, и вообще весь замок имел такой заброшенный вид, будто был необитаем в течение многих лет.

Мой лакей с трудом нашел наконец шнурок от звонка, спустя несколько минут явилась плохо одетая девчонка и спросила, что мне угодно.

– Госпожа маршальша дома?

– Да, она дома, и господин маршал тоже.

Она убежала за лакеем, который появился, не спеша оправляя свою ливрею. Я велела доложить о себе и, забившись в угол экипажа, ожидала довольно долго, не зная, что предпринять: подождать еще или ограничиться визитной карточкой.

Спустя четверть часа пришел лакей и повел меня через обширный двор. Он извинился, что заставил ждать, простодушно объяснив при этом, что, когда я приехала, все слуги работали в саду, а он был занят чисткой фруктового сада.

Пройдя несколько совершенно пустых комнат, я вошла в гостиную, где стояли лишь диван и несколько стульев. Тотчас же явилась и маршальша.

Я сразу заметила, что она оделась для меня и, войдя в комнату, еще продолжала что-то закалывать на своем корсаже. После нескольких минут вялого разговора она послала сказать мужу о моем приезде и снова продолжила скучную беседу. О госпоже Даву нельзя было сказать, что она не знает светского обращения или лишена той легкости ума, которая облегчает беседу между людьми одного круга, но она ни на минуту не забывала своего высокого сана и была исполнена той холодной чопорности, которая почти граничит с чванством. Суровые черты ее прекрасного лица никогда не оживлялись улыбкой – совсем как у Юноны Гомера: властная женщина должна смеяться лишь в исключительном случае.

Наконец пришел маршал. Он так торопился, что весь вспотел и еле переводил дух. Вытирая мокрый лоб платком, он в то же время мочил его слюной и вытирал покрытое пылью лицо. Эта солдатская привычка плохо вязалась с чопорными манерами его супруги и, по-видимому, очень ее раздосадовала. Чувствуя себя лишней во время этой немой сцены, я уже поднялась, чтобы откланяться, но они стали просить меня остаться.

Пока накрывали на стол, мы отправились погулять в парк, где дорожки были совершенно не расчищены, лужайки покрыты такой высокой травой, что уже пора было косить, а деревья, подрезанные еще во время революции, сильно разрослись и образовали густую чащу. На каждом кусте я оставляла обрывки своих воланов, а мои сиреневые туфли стали совсем зелеными. Маршал подбадривал нас и голосом, и знаками, обещая очаровательный сюрприз.