Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [35]

Моя тетка сняла для меня квартиру на площади Людовика XV, в прекрасном здании, которое называлось Гард-Мёбль. Там помещался и дом мебели, куда я сразу направилась.

На другой день после моего прибытия меня навестила графиня Тышкевич. Чрезвычайно заинтересованная текущими событиями, она хотела скорее узнать венские новости. Когда я удовлетворила ее любопытство, она заметила: – Наполеон сам удивляется своему величию.

Хотя она и не любила императора, но все же боялась его и потому выражала свое неодобрение тайно.

– Подумать только – какое счастье достается этому человеку! Ничто не может перед ним устоять! Перевернув вверх дном весь мир, победив Австрию, взорвав крепостные валы великого города, он довел несчастного монарха до такой степени унижения, что тот отдал ему свою дочь, умоляя о мире.

Моя тетка, которая втайне поддерживала сношения с Сен-Жерменским предместьем, куда ее ввел Талейран, знала в то же время обо всем, что происходило в Тюильри, – от того же Талейрана. Она рассказывала, что император сначала был ослеплен блеском своего брака, но необъяснимое поведение Марии Луизы быстро рассеяло это очарование, и уже через два дня изысканная вежливость Наполеона сменилась привычным повелительным обращением великого человека, оправдываемым в данном случае примером Генриха IV.

Он отправился навстречу своей юной невесте и остановился в Компьене. Здесь Наполеон, вообразивший, что австрийская принцесса будет держать его на почтительном расстоянии, был сразу разочарован ее неуместной уступчивостью. Да и не только он, но и все, кому нравилось видеть в ней жертву, принесенную во имя спокойствия Европы.

Компьенский прием занимал парижан по крайней мере в продолжение недели. Все без конца критиковали азиатскую роскошь, с которой император украсил замок. Уборная была задрапирована великолепнейшими индийскими шалями. Злые языки уверяли, что лучшим украшением стали шали, раньше принадлежавшие Жозефине, но впоследствии было доказано, что Наполеон даже не прикоснулся к подаркам, сделанным им своей первой жене.

Разобрав по косточкам все подробности компьенского приема, парижане стали шептаться о возможных его результатах. Прошло меньше двух часов, а Париж уже составил себе определенное мнение о молодой государыне, и я была немало удивлена, услышав в салонах и шутки дурного тона, и двусмысленные словечки в ее адрес. Так как наступала Святая неделя, злые языки утверждали, что будущая императрица хотела въехать в Париж en sainte[33]. Этот грубый каламбур имел необычайный успех: французы, весьма разборчивые в оценке истинного ума, очень снисходительны ко всяким остротам и шуткам.

Приближались брачные торжества и следовавшие за ними празднества – и общее внимание привлекли другие события. Мне предстояло сделать выбор из двух одинаково интересных зрелищ: наблюдать торжественный въезд августейшей четы среди огромного стечения народа на Елисейских полях или облечь себя с раннего утра в парадный туалет и находиться в часовне Тюильри, куда меня хотела провести моя тетка. Я решила посмотреть въезд, тем более что еще не была представлена ко двору. Мне казалось неудобным хлопотать о билете, чтобы заранее получить место в часовне.

Из окна своей комнаты я видела императорский кортеж. Император в испанском костюме, в котором он уже был на коронации, ехал в золотой карете с зеркальными стеклами, запряженной восьмеркой андалусских лошадей редкой красоты. Их светло-золотистая масть прекрасно сочеталась с роскошной зеленой упряжью, затканной золотом и шелком. Лошади выступали шагом; они, казалось, гордились ролью, которая выпала на их долю.

Мария Луиза, вся усыпанная бриллиантами Голконды, сидела с правой стороны от императора, но, казалось, это не слишком занимало его. Он озабоченно и внимательно следил за впечатлением, которое производил на толпу его торжественный въезд, и рассеянно слушал, что говорила ему молодая жена; ее австрийская манера без конца кланяться немало портила и без того непривлекательное лицо. Французы, избалованные грацией Жозефины и в целом недовольные этим браком, оставались холодны и равнодушны, не проявляя ни малейшего энтузиазма или восторга. Говорили, будто Наполеон, войдя в свой кабинет, воскликнул: «Я настолько приучил парижан ко всему неожиданному и невозможному, что если бы женился на Мадонне, их ничуть не удивило бы и это!»

Чрезвычайно трудно и утомительно называть всех генералов и маршалов, которые в полной парадной форме ехали верхом впереди и сзади императорской кареты. Не менее трудно перечислить всех королей и королев, присутствовавших на этом великолепном сборище.

Блестящие экипажи, многочисленная свита, богатство и разнообразие нарядов, красота женщин, блеск бриллиантов – все это было ослепительно, но, по-моему, ничто не могло сравниться с выстроившейся шпалерами Старой императорской гвардией, покрывшей себя славой на полях битв, когда, завидев впереди волшебный серый сюртук, она не раз приносила Великой армии победу.

Лишь одна Гвардия восторженно приветствовала своего обожаемого вождя, который предстал теперь перед ней во всем блеске своего могущества.