Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820 - [15]

Произнеся эти слова с необыкновенной торжественностью, старик трижды хлопнул в ладоши. Черный занавес поднялся как бы сам собой, и я увидела через облака легкого пара ту ложу, из которой только что уехала, а в ней вызванных мною трех человек. Судя по их виду, они внимательно слушали, как будто пьеса, из которой я видела только первый акт, еще не кончилась. Сходство черт лица, платья, движений – было так поразительно, что я не могла удержаться от восклицания. Занавес упал, и до меня донесся взрыв смеха.

– Ну, на этот раз вы показали себя такой смелой, что теперь вас можно посвятить во все таинства этого дома. Пойдемте!

И увлекая меня к таинственному занавесу, старик отдернул его, и перед моими глазами открылся, совсем не в облаках пара, а совершенно ясно, великолепно сервированный и ярко освещенный стол, вокруг которого сидели все наши друзья и весело ужинали. Я онемела от удивления.

Тогда все поднялись из-за стола и, окружив меня, стали спрашивать, как мне понравились здешние чудеса.

– Чудеса? – от удивления я не могла произнести ни слова и отличить ложь от истины.

– Но где же мы? – спросила я наконец.

– В доме М., который сейчас находится в отсутствии. Прежде чем приехать сюда, вы долго колесили по городу и за городом.

– А этот таинственный вход?

– Это черная лестница для прислуги, по которой вы никогда не поднимались.

– А иллюминат?

– Господин Р.; вы были правы, когда узнали его по голосу.

– А облака пара?

– Это натянут прозрачный газ.

– А ложа?

– Не более, как нарисованная декорация.

– А что же значат огромные фолианты, которые нельзя было трогать?

– «Путешествие в Неаполь и Сицилию».

– А что значит это пиршество?

– А это мы устроили на ваши сто дукатов, пожертвованные иллюминату.

– Как же в таком случае объяснить рассеянность и озабоченность моего свекра?

– Это была просто заранее приготовленная мистификация.

Но самым любопытным во всей этой истории было то, что они точно установили, насколько у меня хватит смелости, и совершенно правильно предугадали, что я не стану тревожить покоя мертвецов, а предпочту вызвать именно тех лиц, о которых они сами думали.

Моя мать и мой муж не были посвящены в приготовления к этой мистификации, и только по выходе из театра свекровь предупредила их о готовящейся шутке и о месте, где она должна разыграться. Она не без основания боялась, что муж и мать, тревожась за меня, выдадут тайну и тем испортят все удовольствие шутки, которая должна была и мне принести пользу. Я только потом поняла, как легко было ввести меня в заблуждение, воспользовавшись моим легковерием. Если бы я уехала в тот момент, когда закрылся занавес, и ехала домой тем же путем, было бы очень трудно заставить меня поверить, что все это было не более чем мистификация, и я оставалась бы в полной уверенности, что иллюминаты находятся в тесном общении с духами и все чудесное для них возможно.

Я ничуть не обиделась, что меня так провели, а наоборот, больше всех смеялась этой шутке, но мне этот злосчастный вечер принес много неприятных минут, так как в продолжение по крайней мере двух недель, по десять раз в день, мне приходилось рассказывать эту историю во всех подробностях тем, кто тогда не присутствовал. Я уже умирала от скуки, и меня подмывало ответить на все расспросы так, как ответил однажды один из друзей князя [Карла] Радзивилла. На просьбу одного знаменитого шутника подтвердить присутствие князя при какой-то знаменитой битве, он ответил: «Я не ручаюсь за это, так как его светлость был убит в самом начале боя»[17].

Тот же Радзивилл, находясь в Париже в начале царствования Людовика XV, прославился там своей расточительностью. Он никогда не покупал меньше половины или четверти магазина, так как, по его мнению, выбор занимает слишком много времени; гораздо проще и легче потом ненужное выбросить за окно. Благодарные парижане назвали его именем один из пассажей, существующий и поныне.

Остаток зимы прошел тихо, не принеся с собой ничего примечательного; жизнь, с которой я еще не успела свыкнуться, состояла из массы мелких событий, которые оставались в памяти в зависимости от производимого ими на меня впечатления.

Живя в доме родителей мужа, мы вели независимый от них образ жизни. Мне казалось вполне допустимым приглашать к себе друзей и время от времени устраивать маленькие собрания из лиц наиболее мне симпатичных. Для них назначались дни, когда свекровь была не одна, и мы думали, что она не будет против наших встреч, на которых не было гостей старше тридцати лет, но, увы, оказалось, что мы ошибались. Она обиделась, посчитав нелюбезным с нашей стороны избегать ее общества, между тем как нами руководило только желание не чувствовать себя стесненными и развлекаться сообразно нашему возрасту. Если бы она откровенно объяснилась со мной, мы охотно пожертвовали бы ради нее нашим шумным весельем, но она злилась молча, и с тех пор между нами возникли натянутые отношения, которые потом уже не прекращались.

Семнадцатого марта, после двадцативосьмичасовых ужасных страданий, у меня родился так страстно ожидаемый сын, появление которого осуществило все мои заветные желания. Я потом имела еще двух детей, но никогда не испытывала такого восторга, как услыхав крик моего первенца. Моя радость обратилась в какое-то безумие, которое на несколько минут заставило забыть о слабости. Я даже пыталась встать, чтобы посмотреть на сына, но, обессиленная перенесенными страданиями, упала на подушки. Благодаря своей молодости и здоровью я быстро поправилась и уже на девятый день, лежа на кушетке, принимала поздравления.