Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - [37]

На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

— Кого бог несет в такую пору? — раздалось изнутри двора.

— Впусти, добрый человек, — сказал Обоянский, — двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

— Кто же вы? — отозвался первый.

— Я купец, заезжий, — продолжал граф, — неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

— Я не могу отказать вам в ночлеге, — отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, — но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

— У меня большая семья, — сказал он графу, — и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

— Я не останусь неблагодарным, — присовокупил он, — и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.

— Дорожнему человеку ваших лет нужен покой, — сказал он, — прошу не прогневаться: чем богаты, тем и рады. Слугу вашего жена моя уже угощает ужином; он будет спать со мной, вот здесь, за самой дверью вашей.

Трусливый Иван поглядывал на предлагаемое угощение совсем иными глазами, нежели его господин; ему что-то подозрительны были и дом, выстроенный в самой непроходимой глуши, и ежеминутный топот ходивших взад и вперед по двору людей, из числа которых многие были не совсем ласкового вида и даже поглядывали на него, как он заметил, очень скоса. Наблюдательный глаз его отыскал по углам просторной горницы, в которой его угощали, много ружей, и даже огромные три собаки, из которых каждая справится хоть с медведем, были очень не по нутру для миролюбивого его сердца. Более же всего беспокоили его любопытные расспросы хозяйки, при которых все, кто ни находился под одним с ним потолком, зорко устремляли на него глаза. Не отвечать любопытствующим — значило бы вселять к себе подозрение, а отвечать казалось ему опасным, чтоб как-нибудь не заболтаться.

— Мы из Полтавы, — сказал он наконец своим слушателям, — хозяин мой тамошний купец, его зовут Борис Борисович Янский; по торговым делам своим он прибыл в Смоленск перед самым нашествием неприятеля, и мы остановились у знакомого архимандрита, в монастыре, что близ земляной крепости; по взятии города французы пронюхали, что хозяин мой зажиточный купец, хотя, по правде сказать, — присовокупил осторожный Иван, — все состояние его заключается в векселях, по которым и гроша получить не успел; вдруг прошедшей ночью отец архимандрит приказал разбудить нас и, известив об опасности, в которой мы находились, указал, как последнее средство к спасению, побег из города. Трудно было выбраться из-за стен его, однако же, при помощи одного, знающего все выходы, монаха, прошли мы благополучно; и ночью же добрели до какой-то хижины на берегу Днепра, где нас перевезли чрез реку в рыбачьей лодке. Усердный монах проводил нас до самой опушки этого страшного леса и растолковал моему хозяину, как выбраться из него на большую дорогу. Целый день шли, или, лучше сказать, бежали мы, почти без отдыху, и когда, от усталости, душа моя почти расставалась уже с телом, вдруг перед самыми глазами мелькнул нам огонек у вас в окне, и мы постучались к вам. Благодарю за хлеб, за соль, — сказал он, встав из-за стола, за которым поужинал, помолясь богу и поклонившись хозяйке и хозяину, который также, вместе с другими, выслушивал рассказ его.

— Просим не прогневаться, — отвечали ему, — мы уже отужинали и вас покормили тем, что осталось. Жаль, что хозяина-то мы не попотчевали чайком, с дороги бы хорошо было; да не догадались: он уже больно спать хотел, сдавалось.

— Благодарю покорно за доброе слово, — отвечал Иван, — хозяину лучше всего теперь сон, и, по вашей милости, он спокойно почивает уже давно.