Град Петра - [36]

Участвовал в битве сам Пётр, капитан Преображенский, давал Чамберсу советы и всю славу виктории отдал ему.

То было первое военное испытание для Петербурга в 1703 году и последнее.

* * *

Доменико сбросил одеяло.

   — Иду, — бормотал он спросонок, — иду...

Фонтана, спавший у другой стены, под связками майорана, петрушки, базилики, тоже проснулся.

   — Меня позвали, — сказал Трезини.

   — Дьявол тебя тащит, — рассердился Фонтана. — Праведные снов не видят.

   — Уж ты праведник...

Марио ввалился вчера поздно. Охал, стонал, — попало в драке. Французы схватились с австрийцами, пристал к последним. Ему-то что до испанского наследства? Твердил, что он швейцарец, а король Людовик — злодей, злодей...

Остатки сна покинули Доменико. Минуту назад он был в Астано, сбежал с лестницы, догоняя того, кто позвал.

«Я опять услышал зов святого Доменико, — напишет он родным. — Никогда ещё не заносило меня так далеко от вас. Путешествие из Архангельска заняло почти месяц и, вероятно, не кончилось. Громадность этой страны превосходит всякое воображение».

В комнате пахнет оливковым маслом. Синьора Бьяджи, жена хозяина, готовит кашу из каштановой муки.

«Не чаял я отведать в Москве поленты. Хозяева квартиры — миланцы, живут здесь давно, что очень кстати, — я беру у синьора Бьяджи уроки русского языка. Любезный кавалер ван дер Элст получил место при дворе принцессы Натальи[37], сестры царя, и съехал, а я и Фонтана наслаждаемся ароматами этого итальянского дома».

Душистые травы, развешанные для сушки, постояльцы упросили не снимать. Слушали в воскресенье мессу, — церковь в сотне шагов, в центре Немецкой слободы, сплошь заселённей иностранцами. «Прежние цари считали их нечистыми и тщательно отделяли от православных».

Полента удалась на славу. Синьор Бьяджи щёлкает языком и подмигивает:

   — Вкус-на! Хоро-ша!

   — Мамма миа, я не запомню! — жалуется Марио. — Немыслимый язык.

Молит о пощаде жалобно, корчит рожи, смешит семилетнюю Симонетту. Ученик он нерадивый. Работать будет с переводчиком — это удобно и поднимает престиж. А главное, задерживаться в Московии не собирается. Год, от силы два... Поправить денежные дела и убраться. О Петербурге и слышать не хочет.

   — Спорить с царём не советую, синьор, — говорит Бьяджи. — Царь непогрешим точно так, как для нас его святейшество.

Доменико часто бывает в Кремле. Канцелярии, или, по-здешнему, приказы, ютятся в неказистых, гладкостенных зданиях, пристроенных одно к другому в линию. Выделяется лишь посольский приказ — узорчатым фронтоном и деревянными пушками на нём. Чиновники вяло выслушивают архитектонского начальника. Они не спешат, начинания царя как будто не затронули Москву. Починки в Оружейной палате, в укреплениях идут лениво, кирпичей и досок не допросишься.

Война далеко. Москва сражалась последний раз сто лет назад, в Смутное время. Оборона столицы запущена.

«Я составляю сметы, — пишет Доменико, — но сомневаюсь, что они возымеют действие».

Зато он многое постиг, колеся по Москве. «В этой стране мне открылось зодчество, о котором я не имел понятия».

Однако нет-нет да и пахнет в лицо тёплый воздух родной стороны. От зубцов Кремля — двухконечных «ласточкиных хвостов». Такие точно в Вероне, в Болонье. Знакома и Спасская башня — есть подобная в Италии, ростом карлик по сравнению с этой. Всё же пришлые мастера строили меньше по-своему, больше по-русски. И в добром содружестве, давшем удивительно гармоничный итог.

Несомненно, размышлял Доменико, искусство Италии было некогда ближе к византийскому, питавшему Россию. Должно быть, болонец Аристотель Фиораванти[38] не насиловал себя, когда сооружал в Кремле Успенский собор, вытянутый четырёхугольник, орнаментированный скупо, по-старинному. Но навершие храма, пять его глав, золочёные луковицы, поднятые на коротких колоннах-барабанах, — создание чисто русское.

Доменико нарисовал собор, резко вывел узкие проёмы, как бы врезанные острым топором, тонкие пилястры, расчленяющие плоскость фасада, завершённого четырьмя кокошниками. Он усвоил и это название, очень меткое, — волны закруглённых фронтонов, поистине напоминающих головные уборы русских женщин.

Поразил своеобразием Иван Великий — вышка столицы, звонница и сторожевая башня. А прежде всего нужна, верно, для престижа — как колокольня Траяна в Риме.

Письма в Астано всё чаще снабжаются зарисовками. Очертания Кремля, каменный мост, недавно законченный, деревья царского сада в Замоскворечье, стражник с алебардой, охраняющий насаждения от скота. На мосту окликают, суют разную мелочь: скребок для коня, флакон с каким-то снадобьем, костяную гребёнку, медную складную икону, календарь. Смуглый, скуластый мальчуган, вероятно монгольского племени, неистово расхваливал свои пироги — жесты его выразительны, как у неаполитанца. Говорят, ближайший сподвижник царя тоже продавал с лотка съестное...

Вечером остриём пера Доменико изобразил мальчишку. На том же листке — волосатый оборванец, увешанный крестами, в позе молитвенной, перед многоглавой церковью. «Русский пилигрим» — гласит подпись.

Встреча запомнилась...

Он шёл через Красную площадь. Впереди виднелась церковь скромных размеров, но удивительных форм, посвящённая святой троице. Она ярко пестрела над галдящей толпой, над повозками, ларьками, грудами мешков и ящиков, над помостом, где совершаются казни.