Грач - птица весенняя - [2]

Ни один из них двоих не удивился. Напротив, оба кивнули, как будто так и должно было обязательно быть, как будто они условились, расставаясь в поле, встретиться здесь, у часовни.

Проводник сказал, приставив губы к самому уху:

— Сейчас дома.

Второй шевельнул бровями недоуменно:

— А граница?

Проводник махнул рукою назад. Из-под обмерзлых, сосульками обвисших усов клубом пара вырвалась улыбка.

«Прошел? Прошел не заметив?..»

Карл обогнул часовню и шагнул в сугроб, в придорожную крутую канаву, прямиком. Ветер засвистал опять в левое ухо. Но человек в мягкой шляпе, на которой чудом каким-то никак не держался снег, на этот раз нимало не смутился переменой: в двух шагах перед ним, сквозь метелицу, чернела широкая спина проводника. И в конце концов — что бы ни было! — главное уже сделано: граница осталась позади…

— Осторожно! Плетень.

Они перелезли. Огород, очевидно, потому что вправо и влево от узкой тропинки горбятся гряды. В конце тропинки — бревенчатый, крепкий — смотрится в ночь дом. Ветер стих, небо чисто, луна…

Карл остановился и сказал шепотом:

— Не отстань. У здешний хозяин собака очень злой.

Он сказал шепотом, и все же тотчас неистовым лаем близко совсем залилась собака.

— Вот. Она есть. Марво зовут. Иди прямо за мной.

Человек рассмеялся:

— Ладно. Сейчас познакомимся. — И прихлопнул ладонями в тонких, не по зиме, перчатках: — Марво!

Глава II ТАЙНИК

В избу прошли со двора. Дверь открыли сразу — с первого легкого стука, словно ждали. Горница чистая, прибранная: видно, хозяева с достатком. Толстым войлоком наглухо завешены окна — ни лучика не прокрадется на улицу от яркой лампы-молнии под стеклянным, с цветными фестонами колпаком. Жарко натоплена печь. И пахнет чем-то душистым и вкусным: не то тмином, не то мятою. Хозяйка, старушка в темном платке поверх седых редких волос, хлопочет у печки. Тепло и уютно.

Но главное все-таки — оттереть как следует побелевшие, обмороженные щеки.

Карл ушел куда-то, оставив спутника над тазом, набитым снегом: тереть лицо в две руки, во всю силу. Хозяин-высокий, благообразный-стоял рядом, перекинув через плечо полотенце, расшитое по концам красными хвостатыми петушками. Он покачивал головой сострадательно и как будто с укором:

— В такую погоду и насмерть замерзнуть недолго. Что творилось-то, господи, твоя воля! А у вас еще, извините, и одёжа совсем не по климату. Из теплых краев следуете?

Русский. И выговор городской… Приезжий на вопрос ответил вопросом:

— Вы что… раньше в городе жили?

Старик отвел глаза:

— Всякого было. Живал и в городе… Примите полотенчико обтереться. Смотри, пожалуйста: ей же богу, отошла личность-то. Крепкий у вас на небесах заступник, видимое дело. Как святого вашего, дозвольте узнать… Крестили, говорю, как?

Приезжий поднял от таза раскрасневшееся, смеющееся, мокрое лицо:

— Крестили? Пантелеймоном.

Старик крякнул одобрительно:

— Хороший святитель: угодник божий, целитель. То-то и исцелил… Снегом оттереть — это первое дело. Теперь еще только сальцем смажем. К утру и не вспомните, что мороз был.

— А за ночь не потревожат?

Хозяин усмехнулся:

— Вас-то? Никак. У меня приспособлено. Днем с фонарем искать будут — и то не найдут.

— Не найдут?.. А искать все-таки будут, может случиться?

— Никто как бог. — Старик смешливо сощурился. — На деревне есть, конечно, завистливые: на меня уж не один раз доносы были, будто я… укрываю. Ну, по случаю — приходят… с обыском, пограничные… Но только у меня, я говорю, приспособлено. Не извольте беспокоиться, Пантелеймон… как по батюшке?

— Кузьмич. — Приезжий бросил полотенце на руки старику. — Покормиться можно?

— Милости прошу! — Хозяин заторопился. — Курочку отварить? Или яишенку прикажете? Глазунью? Старуха моя — мигом… На пяточек яичек прикажете? По полтиннику берем за глазок.

Приезжий чуть присвистнул: цена была — первоклассному ресторану впору, а не захолустной прирубежной деревне. Но дом здесь особенный, и хозяин особенный тоже… Риск стоит денег: ежели изловят у него такого вот, заграничного, беспаспортного, нелегального, — откупиться будет недешево. А может быть, и вовсе не откупится, сядет в тюрьму.

Риск стоит денег. Приезжий кивнул:

— Действуйте! На все пять глазков. И хлебца. Молока… Нет, лучше горячего чайку.

Старуха обернулась от печки, ласково посмотрела. Хозяин осклабился тоже: хорошего, тороватого гостя бог послал. Тороватого, известно, от богатого не распознаешь.

— Присядьте. Сейчас старуха соберет… Только извините, Пантелеймон Кузьмич… уж такое у нас правило, не обессудьте: деньги вперед берем. За ночевку — десять; теперь, стало быть, за яишенку два пятьдесят; за хлеб…

Он не договорил. С улицы гулко и злобно дошел стук в ворота.

— Не наши.

Дверь распахнулась быстро. Вошел нахмуренный Карл. Он сказал старику с порога несколько слов по-латвийски и скрылся снова, плотно прикрыв дверь.

— Досмотр, — шепотком, но очень спокойно сказал старик. Настолько спокойно, что у приезжего — быстрая, мгновенная — мелькнула мысль: «Выдаст».

Старуха пододвинула к русской печи скамеечку. Хозяин взял под локоть приезжего:

— Лезь за мной, Пантелеймон Кузьмич.

Он легко поднял на лежанку свое грузное тело. Пантелеймон поднялся следом за ним. Старик пошарил быстрой рукой по узенькой полоске стены за лежанкой; стенка поползла под нажимом руки в сторону, открыв черную, как лаз в погреб, дыру,