Готовится убийство - [26]

Каждый раз, услышав вечером треск твоего мотоцикла, я выбегаю во двор встречать тебя. Выбегаю, забыв обо всем на свете, словно меня кто-то гонит. Если ты днем бываешь дома, я придумываю разные причины, чтобы зайти на твою половину взглянуть на тебя, услышать твой голос. И какая это невыносимая мука смотреть на тебя, быть рядом и не сметь даже прикоснуться! Как же мне до исступления хочется прижаться к тебе, почувствовать твое тело, твои объятия! Но этого желать — как солнце с неба достать! Когда тебя обнимает жена, целует, совсем не стесняясь меня (ведь родственница же!), я едва не теряю сознание. В душе моей все начинает дрожать, закрываю глаза, чтобы не видеть этого (забила бы ватой и уши, чтобы ничего не слышать!), и вся, как огнем, охваченная завистью и ревностью, замираю. Я, которая никогда не понимала, что такое ревность, ощущаю в эту минуту, как в моей душе поднимается не изведанное до сих пор завистливое черное чувство. Знаю, что не имею права будить в себе низкие, мерзкие чувства к твоей доброй, хорошей жене. Но ведь ты не мой… ее, и в такие минуты я не могу владеть собой. Должна крепко стиснуть зубы, чтобы не закричать от зависти, от простой физической боли, которая возникает где-то глубоко внутри потому, что не я тебя обнимаю и целую.

Где-то я слышала или, быть может, читала фразу: «Все дороги ведут в Вавилон». Так и мои пути-дороги все ведут к тебе. Где бы я ни была, что бы ни делала, думаю о тебе и каждый удобный случай использую, чтобы забежать на вашу половину, будто бы по «родственным» делам. Лишь бы хоть краешком глаза увидеть тебя. И тогда в моей душе воцаряется покой… А дома опять мысли и мысли, которые будоражат все мое естество, и жгучие желания снова просыпаются во мне, и снова не нахожу себе ни места, ни покоя.

А годы идут. Пролетело двенадцать лет моей глупой, непозволительной любви к тебе. За эти годы выросли и твои и мои дети, домашние хлопоты и болезни все больше одолевают нас, но мои чувства к тебе, мой любимый, не угасают. Твое прикосновение ко мне, даже случайное, бьет меня, как током. По ночам ты снишься мне, волнуя кровь.

А еще нужно смотреть в глаза твоей жене и изображать из себя целомудренную порядочную родственницу. О, если бы она знала, как я люблю тебя! Люблю много лет!.. И как трудно мне жить!..

Две женщины любят тебя: одна открыто, ибо является твоей законной женой, вторая — тайно, ибо не имеет права, не дано ей судьбой такое право!

Сколько раз твоя Оля откровенно признавалась мне: «Как я люблю его! Сказали бы мне: «Умри — и ему будет хорошо» — умерла бы не задумываясь». Мне в эти минуты хотелось кричать: «Я тоже люблю его, не меньше, чем ты!» — да не имела права… Она ведь не виновата, что и я люблю тебя… Только ее любовь измеряется чем-то большим, какими-то более высокими мерками, нежели моя, потому что я не могу так открыто, во весь голос сказать, что я умру ради тебя… Просто я люблю… страдаю и люблю… и все…

В последнее время я дома часто плачу. Даже мой Петро понимает: со мной что-то происходит. Допрашивает, как средневековый инквизитор, что со мной, почему я так изменилась, отчего часто плачу. Да разве я могу открыть ему свою «причину»…

Нередко думаю: ну какая разница между тобой и моим мужем? Кровь и плоть одна, и похожи вы друг на друга как близнецы, а такие разные… такие разные. И почему к своему мужу я так охладела, потеряла всякий интерес, так в нем разочаровалась, а к тебе тянет каждый час, каждую минуту? Достаточно только подумать о тебе — меня бросает в жар и я вся дрожу!

Сравнивая вас, я не нахожу у тебя ни единой отрицательной черты. Или, может быть, я ослеплена?

Твоя доброта, которая унаследована, очевидно, от матери, чуткость и честность, все человеческие достоинства, собравшиеся в тебе в единый лучезарный лик, давно уже покорили меня. Не хочу сказать, что мой муж полная противоположность тебе, что он соткан из одних только отрицательных черт. Совсем нет. Есть достоинства и у него. В общем, он тоже неплохой человек. Любит меня, любит Веруньку и Мишу, помогает мне по хозяйству, заботится о семье, но… но вот не способен иногда устоять перед рюмкой, что для меня самое страшное — тогда он становится отвратительным, не помнит себя, как всякий пьяный, пристает, сыплет грязными ругательствами. Потом, когда отрезвеет, снова становится самим собой, но что из этого: душа уже заплевана.

В конце концов все можно было бы перетерпеть, смириться с этим, как это часто бывает в семьях, но я почему-то не в силах — постылый он мне.

Для людей моя любовь к тебе, чужому мужу, очень тяжкий грех, который ничем нельзя ни оправдать, ни искупить. Никто во всем мире не поймет меня, как тяжко и одновременно сладко носить этот грех в себе, жить ради него, ибо в глубине души я не думаю, что это — грех, а лишь любовь вне закона, не нашедшая выхода. Постороннему глазу моя жизнь с Петром видится хорошо налаженной. Если кому-нибудь станет известно о моей любви, о моих муках, скажут: «И что ей нужно было!»

Вспомни, мой любимый, когда мы оба лежали в больнице — я с воспалением легких, ты с язвой на ноге — страшной, незаживающей болячкой, которая принесла много страданий и твоей жене, и мне, потому что твоя боль — моя боль (я уже не говорю о твоей Оле, сколько слез она пролила!).