Государыня пустыня - [15]

— Ну, чего сидишь? Не видишь, что ли? Я голодный. Бери чайник, иди в чайхану. Давай твое стеклышко.

— Кадырбай, как же я найду чайхану без этого стеклышка?

— Все время налево, там упрешься.

Бреду вдоль базара, прижимая к груди фаянсовый чайник, и действительно упираюсь в дверь чайханы.

— Что ты мне принес? — тоненьким голоском кричит Кадырбай Матъякубов, получив горячий чайник.

— Зеленый чай.

— Зеленый, зеленый! — ворчит Кадырбай. — Чем гостя угощать буду? А ты кто? Не гость? Купи сладкое. Все время направо, там упрешься.

Иду направо, попадаю в магазин, встаю в очередь. Женщины, стоящие передо мной, оборачиваются, смеются, показывают на меня пальцами. Ощупываю одежду и прическу: кажется, все в порядке. Ничего не понимаю.

Входит мужчина. Женщины расступаются, открывая ему путь. Ах, вот что! Пережиток проклятого прошлого. Я тоже направляюсь к прилавку. Женщины перестают смеяться и почтительно пропускают меня.

Покупаю целую гору пряников и конфет и вываливаю их перед сердитым Кадырбаем. Пьем чай. Оптик мрачнеет после каждого глотка. Наконец спрашивает:

— Слушай. Что делать, чтоб девушки любили?

— Если б я знал! А что конкретно тебя интересует?

— В аптеке был?

— Был.

— Оптика видел?

— Видел.

— Красивый оптик?

— Красивая.

— Что делать?

Молчу, жду пояснений.

— Сюда она не придет, — рассуждает Кадырбай. — В аптеке не поговоришь — клиенты… Что делать?

— Пригласи ее в кино или на танцы. Или в парк. Послушать музыку. У вас хороший ансамбль.

Кадырбай смотрит на меня с таким видом, будто я предлагаю ему достать луну с неба. Может, тут не принято приглашать девушек. Опять же пережиток проклятого прошлого.

— Впрочем, она ведь девушка городская, интеллигентная… — размышляю вслух.

— Молодец! — кричит Кадырбай и пожимает мне руку обеими руками. — Спасибо! Правильно сказал! Ин-тел-ли-гент-ная! Если без очков так видишь, что будет, когда очки сделаю? Минус девять? Выбирай заготовки! Эта годится? Эта? Сейчас точить будем. Так рукой, так ногой — оптика! Ай, молодец!

Из бесформенной толстой заготовки он вытачивает мне стекло и приговаривает:

— План… Что такое план? Человек из экспедиции. Важное государственное дело делает. Слушай… Плюнь на свою экспедицию. Поехали в Хиву. Я хивинский человек. Плов будем кушать, портвейн будем пить. Ай, спасибо! Как тебя зовут? Адрес давай! Сейчас оправу подберем. Надень эту. Тце-тце, сразу видно, умный человек, вот что значит оправа! Жену как зовут?

— Зачем тебе имя моей жены?

— Как ты не понимаешь? Тебя буду с Первым мая поздравлять, жену — с Восьмым марта. Ай, молодец, молодец!

Выход на работу

Режим у нас, пожалуй, построже, чем в санатории. Соблюдается он неукоснительно.

Еще при свете звезд на кухне звонит будильник. И через несколько минут сквозь дверь кухонной палатки можно увидеть пламя. Едва начинает светать, на огонек приходит дежурный. Его долг — в назначенное время рявкнуть: «Подъем!» — и обеспечить своевременную явку на завтрак. Он же, отставив в сторону кружку с недопитым чаем (какая принципиальность!), должен провозгласить: «Выход на работу!»

Это фигура важная, но вряд ли необходимая. И без него все проснулись бы вовремя и не опоздали на работу. Дежурный — носитель традиции, его действия — ритуал. А когда-то без него просто нельзя было обойтись.

Мы, тогда еще студенты, здорово работали. И конечно, уставали от жары, от пыли, от очков-«консервов». Но вот наступала ночь, а с нею прохлада, никто не ложился спать. Танцы и песни под аккордеон. Споры и рассказы. Разговоры «за жизнь» на вершине древней башни. «Тайные вечери» с бутылкой шампанского… Словом, дежурным приходилось очень стараться, чтобы мы не бежали на работу прямо из мешков, голодные и неумытые.

У каждого дежурного был свой стиль побудки. Один будил совесть: «Пятнадцать минут до начала работы, десять минут, семь…» Другой будил аппетит, ханжески расхваливая достоинства манной каши. Третий наклонялся над вашим изголовьем, называл вас по имени и нежно произносил: «Доброе утро!» Невежливо было бы ему, иезуиту, не ответить. Сабир Камалов, ныне президент Каракалпакского филиала Академии наук Узбекистана, будил чувство юмора. «Не вижу настоящего подъема!» — громогласно удивлялся он, и спальные мешки начинали корчиться от смеха. Сабир тем временем так славно пыхтел и крякал, делая утреннюю зарядку, что оставаться в мешках было нельзя.

Всех превзошел аспирант Джума Дурдыев. Застучал движок. Вспыхнуло электричество в палатках. Над лагерем поплыли звуки ангельского хора. Джума поймал Миланскую оперу и включил приемник на полную мощность. К каждому из нас он обращался с заранее приготовленной цитатой из классиков. Мне, например, шепнул: «Вставай, Мазепа! Рассветает». Потрясенные происходящим, мы встали, как один, хоть было совсем темно.

В столовой высился таз, доверху наполненный салатом. Он был увенчан розами, нарезанными из овощей. Джума сиял. Только заря почему-то задерживалась. Кто-то взглянул на часы и… Нет, это неслыханно! Джума разбудил нас на целый час раньше срока! Под ангельское пение мы его прокляли. После этого каждый дежурный прежде всего будил Джуму. То была страшная месть.