Государыня и епископ - [22]

Дома он носил старую рясу с подрясником, надевал крест и простую панагию с образом Христа, но если приходилось посетить российского посланника князя Репнина или королевские службы — полное епископское облачение: подризник, епитрахиль, саккос. Набрасывал на плечи и омофор с искусно вышитыми крестами, дабы напоминать всем о евангельском пастыре, несущем заблудшую овцу на своих плечах. Всем — и католикам, и униатам — было понятно, кого православный епископ считает заблудшими овцами. Панагию надевал бриллиантовую, ту, что когда-то подарила государыня императрица.

Комнат в его варшавском доме было пять: в одной он молился, в другой отдыхал, в третьей принимал гостей. Имелись обеденная комнатка и комнатка для бедных православных странников. И в каждой по две-три иконы Христа, Богоматери, святых апостолов. Но две иконы, Христа и Георгия Победоносца, висевшие в спальне, имели особое значение для него. Обе были подарены ему на рождение, Христа подарила мать, Георгия Победоносца отец, — заказывали образа местному нежинскому иконописцу, монаху Софронию. Может быть, и не слишком искусно выполнил Софроний заказ, но Георгий Конисский полюбил их с младенчества и никогда не расставался с ними. Впрочем, утро начиналось торопливой молитвой, хлопотами, день проходил в разочарованиях и надеждах, и только вечером он оставался наедине с Ними. Рассказывал, как прошел день, что намеревался сделать и что сделал, что не удалось и почему. Порой просто жаловался и просил помощи. И всякий раз после вечерней молитвы тихо повторял: «Люблю вас». Не так проста была жизнь православного в сугубо инославной стране. «…укрепи во бранех православное воинство, разруши силы восстающих врагов, да постыдятся и посрамятся, и дерзость их да сокрушится…»

Нет, не презрение, не насмешки, но тайную, а порой и открытую иронию постоянно видел в глазах польских панов, чиновников да и простых ксендзов.

Куда бы ни направлялся, он всегда возил иконки с собой. Но когда ехал в Варшаву, через сорок, примерно, а может, и больше верст, вдруг вспомнил, что оставил их в Могилеве. «Назад! — крикнул Тимофею. — Поворачивай обратно!» Тот с полным недоумением оглянулся: так епископ еще никогда не кричал на него. «Назад! Назад!» — повторял Георгий почти в панике. Забытые иконы — недобрый знак. Они вернулись и остались еще на день. Вечером он долго молился, чтобы отвести беду, которую ему сулила такая забывчивость. Оставить Христа и своего ангела на долгие дни и месяцы — это был большой грех.

Потом, в Варшаве, уходя по делам, он всегда оглядывался в двери, словно хотел сказать: «Я скоро вернусь. У меня трудный день. Помогите мне». Возвратившись домой, первым делом шел к Ним: «Здравствуйте, — говорил тихо. — Я пришел. Думал о Вас и был с Вами». Казалось, лики на иконах светлели.

Он так долго жил с их именами, советовался с ними, что и Христос, и святой Георгий стали казаться родными. В трудные минуты спрашивал их: «Верно ли поступаю? Прав ли я, Господи? Не заблудился ли я, страстотерпче Георгие?» И если не получал ответ, знал: не прав. Не так уж мало набралось вопросов, на которые он не получил ответа.

Порой он сожалел, что пошел по этому пути. Простые иереи служат Богу и людям, а что делает он? Говорит и говорит с чиновниками. Пишет и пишет жалобы.

Жить стало трудно, но и уехать нельзя: сулят тень вместо вещи, а углие продают вместо сокровища.

В это же время пришел рапорт из Могилевской консистории о новом насилии — отнятии церквей в деревне Осмоловичи близ Мстиславля способом новым и доселе небывалым.

Иезуиты во время нападения на православный храм сломали загодя ими же сделанный деревянный крест и обвинили православных яко ругателей креста Господня, богоотступников и богоубийцев. Суд, состоявший из католиков и униатов, присудил восьмидесяти православным или принять веру римскую, или будут четвертованы. Не должно казнить людей, даже соверши они такое преступление, но кто из крестьян знал законы? Спасаясь, прихожане кинулись в леса, но были пойманы и принуждены принять — одни католичество, другие — унию.

Обращались за поддержкой и с жалобами к Георгию Конисскому и православные Украины, и польские протестанты-лютеране, которым тоже приходилось несладко. «Господи, что же я могу сделать для вас? — взмолился однажды в душе преосвященный. — Я своим, родным православным не могу помочь!» Но жалобы продолжал принимать…

Главное, чего ради сидел в Варшаве Конисский, был Трактат о вечной дружбе, в котором было бы записано о свободе перехода в православие насильственно обращенным в католичество и униатство. Однако не поддержал его даже посол России в Польше князь Репнин. Возможно, то было решение императрицы, не желавшей новых политических осложнений с Польшей.

Время от времени, когда становилось ясно, как мало он сделал и может сделать для православия в Белоруссии, снова приходило желание передать свой епископский посох другому человеку, может быть, более сильному. Теперь он мечтал о тихой монастырской жизни в неприметном монастыре где-нибудь в лесах или на берегу реки, об опрятной маленькой келье с иконками Иисуса Христа и Георгия Победоносца. Ветхий и Новый Завет на столе, несколько старых рукописей — этого хватило бы на всю оставшуюся жизнь.