Государство и светомузыка, или Идущие на убыль - [2]

Внутренний наплыв истаял, взгляд Великого Композитора сорвался с исчезнувших контуров, дымчато-мягких и расплывчатых, и зафиксировал контуры реальные и строгие. Он был в каком-то саду или сквере, развешанные на проволоках лампы позволяли любоваться строгой планировкой аллей — опираясь на трость, он прогуливался и не имел права свернуть в сторону, а навстречу шел человек десятью годами старше его, в котелке, потертой шинели и английских рифленых ботинках, который тоже считал, что не имеет права свернуть и избежать нежелательной встречи.

Шаг за шагом они сближались, их взгляды, холодные, острые, пронзающие, сошлись, подобно двум клинкам, и оба композитора услышали характерный металлический лязг.

Как может все порой переменить опрометчивая шутка!.. Антон Степанович набросал тогда весьма посредственный балетец и в упоении носился с ним по городу, показывая анемичные фрагменты буквально на каждом углу. «Что это?» — помнится, спросил Великий. «Ночь в Египте», — неприлично сверкая глазами, ответил наэлектризованный автор. «Какой же тут Египет… скорее, это „Ночь в Антарктиде“»… Аренскому сделалось дурно. Между ними случился окончательный разрыв, они сделались врагами… А жаль! Аренский был когда-то его учителем. Композитор весьма средних способностей, но виртуозный пианист, он лучше всех играл листовского «Дон Жуана», вещь монолитную и цельную, требующую преодоления огромных технических трудностей… Антон Степанович с успехом мог бы пропагандировать творения бывшего своего ученика…

Песок и гравий уже не хрустели под рифлеными подошвами ушедшего, да и самого Великого Композитора не было больше в минорно-торжественных аллеях — по-прежнему углубленный в себя, он шагал по Афанасьевскому переулку, остановился у дома Танеевых, хотел зайти, но вспомнил, что братья уехали в Демьяново копать в имении картошку. Когда в начале сентября, заросшие, перемазанные землей, в брезентовых робах и высоких резиновых сапогах, они возвращались в город, к тяжело груженым подводам выстраивалась огромная очередь. Танеевский картофель, рассыпчатый и сладкий, славился по всей Москве, а купить его у братьев можно было дешевле, чем на рынке…

2

Предводительница полевого аудиториата Третьей Сухопутной Армии, генерал-квартирмейстер Генриетта Антоновна Гагемейстер, в белой шелковой сорочке и ладно облегавших тело лосинах, сидела на койке в своем петербургском будуаре и сосредоточенно пришивала к мундиру некстати оторвавшийся аксельбант.

Заходившее на покой неяркое северное солнце мягко подчеркивало спартанскую простоту помещавшегося в мезонине интерьера. Койка была самая обыкновенная, солдатская, застеленная грубым суконным одеялом, в изголовии находилась фанерная колченогая тумбочка с немногочисленными предметами личной гигиены, чуть дальше стоял четырехдверный шкап из оструганных еловых досок — одна его половина была отведена под одежду и портупею, в другой содержались пространные руководства по военным дисциплинам. К огромному, во всю стену, окну был придвинут стол мореного дуба, заваленный штабными картами и документами финансовой отчетности. Еще имелись в наличии гнутые венские стулья, внушительного вида крашеный под камуфляж походный бронированный сейф, ключ от которого хозяйка постоянно носила подвязанным к шее, пол был устелен чистыми вязаными половиками. К безусловным украшениям комнаты можно было отнести развешанную по стенам богатую коллекцию оружия и трофейное, с бронзовыми завитушками, зеркало, привезенное Генриеттой Антоновной еще с турецкой войны.

Вечером, по случаю возвращения хозяйки с затянувшихся летних маневров, в большом доме Гагемейстеров на Мойке длжно было состояться товарищескому ужину для узкого круга единомышленников, и первые гости ожидались достаточно скоро.

Умело приведя форму в полное соответствие с уставом, Генриетта Антоновна, не прибегая к помощи денщика, полностью завершила туалет и, покачиваясь с носка на пятку новеньких козловых сапог, в некотором раздумии подошла к посеребренному трофею.

В свои шестьдесят три года она не выглядела и на тридцать шесть.

Как и обычно, отразилось ей добротное, гладкое лицо, немного калмыцкое по сути, с пробивающимся противу ее воли здоровым простонародным румянцем, заглушить который не мог и толстый слой картофельного крахмала… морщин не было вовсе — единственная, пикантная, сводившая с ума всех штабных офицеров, появлялась между чуть приплюснутым носом и слегка вздернутой верхней губкой, когда Генриетта Антоновна позволяла себе улыбнуться. Зубы были ровные, жемчужного отлива — не хватало одного, утерянного когда-то в рукопашной схватке на пограничной реке Арпачай, где совсем юная Генриетта в чине поручика приняла боевое крещение…

…11-го апреля 1877 года в одиннадцать часов вечера уже полусонные адъютанты Тверского драгунского полка, расквартированные в Александрополе, были в спешном порядке потребованы в штаб корпуса, где им продиктовали манифест об объявлении войны и огласили приказ по кавалерии в полночь перейти границу.

Генриетта покормила гнедую сахаром с ладони, затянула потуже постромки, пристреляла оружие. Ночь была безлунная. Река величаво несла свои невидимые в темноте воды. Ничего не подозревавшие турки крепко спали в шелковых шатрах. Окружившие их десантники потребовали, чтобы неприятель немедленно сдался в плен, однако башибузуки и не думали просыпаться. Тверцы принялись отчаянно трясти храпевших. Генриетте Гагемейстер достался огромный потный командир в измятой красной феске. Насилу пробудившись, он затеял возню, пытался подмять юного поручика под себя и, неловко двинув локтем, выбил Генриетте зуб, о чем тотчас горько пожалел. Применив болевой прием, молодой офицер связала неприятеля и поперек лошади доставила к своим. Взявши без единого выстрела сто сорок пленных, доблестные десантники с честью выполнили приказ…