Государственный преступник - [44]

— Только к обеду, не ранее? — осторожно спросила Петровская.

— Нет, не ранее. У него с приставом какие-то дела в Ротозееве, — пояснил Михаил.

— Это хорошо, — раздумчиво сказала Валентина Дмитриевна и уже мягче добавила: — Прошу прощения, что перебила вас. Продолжайте, пожалуйста.

— Еще господин Аристов просил передать вам его просьбу по поводу писем.

— Что именно он хочет? — нервически спросила Петровская.

— Он просил, чтобы к его приезду переводы были бы готовы. Если это, конечно, возможно, — добавил молодой барон уже от себя.

— Переводы практически готовы, — сказала Петровская, устремив взор в одной ей ведомые дали. — А что относительно остальных писем?

— Их отдаст этот мерзавец Сенька, как только его выпустят. Сам принесет их завтра утром.

— Вам принесет?

— Ну что вы, — засмеялся Михаил. — Ко мне он не посмеет подойти и на сто шагов. Конечно, кузине.

— Кузине, — эхом повторила за бароном Петровская. — Все верно, ведь она его спасительница.

— Что вы сказали? — спросил Михаил, не расслышав последней фразы собеседницы.

— Ничего, это я так, про себя, — посмотрела на Михаила Петровская. — Вам не кажется, что стало свежо?

— Разве только самую малость.

Петровская зябко поежилась:

— Давайте вернемся.

Всю ночь молодой барон проворочался в своей постели. Он никак не мог заснуть. Картины будущего блаженства вставали перед ним так явственно, что он даже чувствовал, как пахнет нежнейшая кожа его возлюбленной. Она благоухала лавандой. «Завтра, завтра», — стучало в мозгу, и он торопил это завтра , отдавая себе невыполнимые приказания заснуть. Как всегда, когда торопишь время, оно идет много медленнее своего обычного хода, будто издеваясь и испытывая на прочность того, кто его торопит. Стрелки часов замирают на циферблате, и чем чаще на него смотришь, тем медленней ползут минуты и секунды. Бесспорно, в разные моменты жизни время имеет разную скорость, и с этим ничего нельзя поделать.

Он заснул, когда в окна уже стал заглядывать рассвет. Ему снилась Валентина Дмитриевна в розовом пеньюаре с воротничком a la Collinette и распущенными волосами, ниспадающими на ее шикарные плечи, а он стоял рядом и не мог на нее налюбоваться. А потом пеньюар опал легким облачком, оставив ее лишь в одних кружевных панталончиках, совершенно чужеродно смотревшихся на ее матовом теле, выточенном величайшим из мастеров. Мишель сделал шаг, другой и заключил ее в свои объятия, но оказалось, что он обнял пустоту. Так повторялось несколько раз, пока, наконец, она не очутилась в его руках.

— Попалась! — воскликнул он, заглянув ей в лицо. И тут же отпрянул: Петровская смотрела поверх него холодно и безжизненно, и в ее глазах отражалось небо.

— Боже мой, она мертва! — разжал он свои объятия и бросился прочь.

Но ноги не слушались его, и он едва смог сделать несколько шагов. Когда же он обернулся, то на месте, где еще несколько мгновений назад он сжимал в объятиях Валентину, стоял и участливо смотрел на него отставной штабс-ротмистр Аристов, а из-за его плеча выглядывал с виноватым видом молодой пристав с полицейской фамилией Обличайло.

— Вот такой расклад получается, — медленно произнес Аристов и поднял глаза к небу.

— Да-а, — в тон ему протянул пристав Обличайло и тоже устремил свой взор вверх.

Михаил посмотрел вслед за ними на небо и увидел белое облако в форме прекрасного женского тела. Оно быстро таяло, делалось все менее заметным и наконец исчезло, будто его и не было вовсе.

Глава 21 ТОЧКА

Сенька даже слегка опечалился, когда через два дня поутру двери старостиной баньки открылись и в нее вошли полицейский пристав и пожилой господин, обещавший ему за недостающие письма двести рублей. Сенькино заключение было вполне сносным: делать ничего не надо, а кормят три раза в день — благодать, да и только. Так можно всю жизнь прожить, ничего не делая. Он, конечно, и не надеялся, что такая лафа будет долгой, но еще с недельку пробыть под таким арестом он согласился бы за милую душу. Ан нет, хорошего никогда не бывает много. Это Сенька уже знал по собственному опыту.

— Ну что, дражайший Семен Васильевич, — начал пожилой, пристально глядя парню прямо в глаза и доставая из кармана сюртука злополучную пачку писем. — Кончился твой арест. Вере Михайловне, барыне молодой, за это спасибо скажи. Вот, отдашь ей эти письма, — протянул Сеньке пачку писем Артемий Платонович, — и свободен. Она, поди, уже ждет тебя в дубовой аллее. И наш тебе совет: чтобы более никаких западней и силков в Охотничьей роще. Не то молодой барон Дагер все же упечет тебя в каталажку. Ты понял?

— Понял, — мотнул кудлатой головой Сенька. И, набычившись, поинтересовался негромко: — А деньги, что вы обещали?

— Это двести рублей-то? Получишь ты их после того, как отдашь письма Вере Михайловне. И учти, — погрозил Аристов пальцем, — мы за тобой следом пойдем, так что не вздумай хитрить.

— Как можно! — сделал Сенька круглые глаза.

— Ты, дружок, не актерствуй здесь, — заметил Обличайло. — Причины так думать о тебе у нас имеются.

— Да, и не беги, — добавил Аристов. — Иди спокойным обычным шагом, чтобы мы могли тебя видеть. Если что — кричи.