Государевы драконы - [6]

Очень скоро наружу вышла сама Александра. Ее некрасивое лицо так и расцвело при виде мальчика на руках у монаха.

— Вот видишь, — сказал он ей. — Ребятенку только сон нужен да чтобы не трогали. Ему ж доктора никакого покою не дают, задергали совсем, а на что? Ты бы, матушка, попридержала их, что ли.

В глубине души он был уверен, что лишь ему было под силу избавить царевича от болезни. И он знал, что царица тоже верила в это.

Он передал ей ребенка, и она приняла у него мальчика точно так, как сделала бы любая крестьянка, — с огромной любовью и без малейшего страха. Слишком многие аристократки передоверяли воспитание собственных людей чужим людям. Монах восхищался царицей, пожалуй, даже был к ней привязан. Но — что бы там ни болтали — вовсе не желал ее как женщину. Он-то знал, что ее верность целиком принадлежала царю, этому счастливчику, красивому и глуповатому. Глядя на нее сверху вниз, он с улыбкой сказал:

— Зови меня в любое время, матушка. Ты — мать русского народа, я всегда рад тебе послужить.

Он поклонился так низко, что длинное черное одеяние легло складками на пол, и одарил ее вполне драконьей улыбкой.

Она ничего особенного не заметила. Просто взялась укладывать малыша, и ни одной из придворных дам не было доверено ей помогать.

Распутин, пятясь, удалился и, делая это, невольно залюбовался фигурой царицы. Она не была ни полнотела, ни, в отличие от своих дочерей, излишне худа. Цафик, как выразились бы евреи. Высокая прическа, отчетливо напоминавшая драконье гнездо, позволяла созерцать крепкую шею и — на краткий миг — самый верх на диво широкой спины.

«Да у нее среди предков точно крестьяне где-то затесались, — невольно подумал Распутин, но тут же отмел неподобающие мысли. — Не все вынуждены лезть к Божией благодати из грязи. Иным она достается от рождения».

Прочие анатомические подробности императрицы были задрапированы просторными льняными и шелковыми одеяниями, которые диктовала последняя мода, но монах знал: если бы вновь вернулись корсеты, талия Александры выдержала бы самую тугую шнуровку. Еще ему было известно, что императрица редко поднимала глаза, скрывая таким образом суровый характер и упрямую решимость. Когда доходило до заботы о единственном сыне, эти качества проявлялись во всей красе.

Она обернулась и посмотрела на него.

— Что, батюшка Григорий? Тебе что-нибудь нужно?

Монах быстро сморгнул. Потом еще раз. Он, оказывается, стоял и пялился на нее. И пожалуй, заявочки насчет полного отсутствия вожделения были отчасти преувеличены.

— Просто хотел, матушка, еще раз тебя попросить: не подпускай ты к нему кровопийц этих, — кое-как проговорил он, маскируя неловкость поклоном.

Царица кивнула, и монах торопливо покинул ее покои.

«Где ж она, эта девочка с лебединой шейкой? — думалось ему. — Вот на ком выместить бы все лишние чувства».

Он потер руки, в который раз удивившись, какими мягкими стали его ладони за время жизни при дворе. Может, еще не поздно плетку где-нибудь отыскать?..

— Где ты их взял? Откуда они? Что ты собираешься с ними сделать?

На последней фразе голос Боруха отчетливо дрогнул.

Бронштейну захотелось дать ему оплеуху. Откуда было знать, что его друг окажется таким истеричным, ну точно баба какая.

— Успокойся, — сказал он. — Штетеле уже рядом.

Вместо ответа Борух торопливо глотнул еще шнапса.

— Если же ты, — начал Бронштейн, — хоть кому-нибудь проболтаешься… о том, что видел… о том, что я тебе показал…

Он не договорил, но произнесено все это было таким жестким, зловещим голосом, какого Борух доселе от него не слыхал. На всякий случай он отхлебнул еще шнапса, почти опустошив фляжку.

— Я никому ничего не скажу, Лева, — проговорил он негромко. И собрался было сделать очередной глоток, но только расплескал остатки выпивки по рубахе, потому что Бронштейн грубо сгреб его за плечи.

— Да, не скажешь! — почти прошипел он, его глаза, казалось, светились собственным светом. — Потому что если ты проболтаешься, Борух, клянусь, я…

Обозлившись, Борух стряхнул его руки.

— Да кому, по-твоему, мне рассказывать? Кто поверит старому еврею вроде меня? Старому еврею, у которого в этом мире с каждым днем все меньше друзей.

Он смотрел на Бронштейна и видел, как гаснут у того в глазах маниакальные огоньки. Однако он успел понять, что боится своего приятеля больше, чем любого дракона. От этой мысли с него разом слетел всякий хмель.

— Я… Прости, Пинхас. — Бронштейн снял пенсне и медленно стал стирать лесной мусор со стекол. — Честно, не знаю, что это на меня накатило.

— Говорят, — сказал Борух, — если берешься ухаживать за драконами, начинаешь и сам думать как они. А им всякий, кто выбирает что-то иное, кроме разрушения и огня, кажется слабаком.

Бронштейн покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не в том дело. Этот мир непригоден для обитания, и не стоит ждать, что он переменится. Его необходимо изменить силой. А такие вещи, — он нахмурился, — не происходят тихо и мирно.

Прежде чем отвечать, Борух набрал полную грудь воздуха, и слова вырвались наружу со вздохом:

— Что движется более тихо и мирно, чем время? Но оно есть сила, перед которой ничто не может устоять. Ни люди, ни каменные горы. Капля камень точит, если какое-то время ей не мешать.